— Так, так, — кивал Меншиков. — И в нарядах искусна, — заметил раздумчиво.
— Во всем, во всем! — соглашался хозяин. — А в доме фельдмаршала… Сам, Александр Данилович, знаешь… Государь приказывает такой политес наводить!..
— Н–да–а, — тянул Меншиков, — вот как кстати это сейчас для меня, вот как кстати!.. Находка!..
— Насчет чего это ты? — удивленно спросил Шереметев.
Александр Данилович слегка потянулся:
— Да ведь свадьбу я затеял играть…
— Ну, знаю, слыхал…
— Сестры‑то с ног сбились — готовить Маняше приданое… Тоже тяп–ляп‑то не сделаешь… При моем положении… Надо чин чином все справить… Да и по хозяйству, сам знаешь, надобно подготовить все как подобает. Такие дела не часто бывают… А потом… мое дело — у всех на виду, в случае чего одних пересуд, — кисло улыбнулся, мотнул кистью руки, — не оберешься!.. А посудачить, пошипеть есть кому!
— Этого хоть отбавляй! — подтвердил хозяин.
— Стало быть, надо все приготовить без сучка без задоринки!..
— Это что и говорить, — соглашался Борис Петрович. — Ты же граф, генерал–губернатор Санкт–Петербурха, да и… — и поднял вверх указательный палец, — правая рука государя. Только я не совсем понимаю, прости, Александр Данилович: к чему это ты разговор ведешь–клонишь?
— К тому, господин фельдмаршал, что эту самую девушку, как ее?
— Марта.
— Марту эту… ты бы, это самое, направил бы ко мне, политес–от навести в моем доме. Девицам помочь. Сейчас для меня такой человек — клад, сам понимаешь…
Шереметев сразу полез под парик — в затылке поскресть. Промычал:
— Н–да–а… дело такое… И самому мне без нее туго будет…
Прикинул, что, куда ни кинь, получается клин, — перечить Данилычу никак невозможно. Спросил:
— А надолго она потребна тебе?
— Да это… — Данилыч дернул рукой. — Договоримся тогда…
И в тот же день мариенбургская пленница Марта Скавронская [12], бывшая служанка пастора Глюка, переехала к Меншикову.
Как‑то заехал к Александру Даниловичу Шафиров. Увидев в первый раз Марту, этот верткий толстяк по–своему ее оценил: «Аппетитна!» — сладостно вымолвил он, потирая свои пухлые руки. И с рокочущим хохотком принялся Петр Павлович пространно, со знанием дела, тогда толковать о достоинствах женщин, оговариваясь при этом, что, конечно, у каждого на сей счет свой собственный вкус — кому нравится апельсин, а кому свиной хрящик…
— Ни черта ты в этом деле не смыслишь! — оборвал его Данилыч тогда. — При чем тут апельсины и хрящики?.. Ум раскорячивается иногда, — понимаешь?!
Не мог этого Шафиров понять. Не мог потому, что никогда не попадал он в такое безвыходное положение, когда действительно «ум раскорячивается», как это происходит теперь вот у него, у Данилыча.
В самом деле: Дашенька — ангел, Марта — бесенок. Та — согревающее душу тепло, эта — пламя, огонь, что нет–нет и пробьется, нет–нет и сверкнет в ее темных глазах. В ту можно верить до гроба: и скромна, и почтительна, и любит его без остатка. Как жена — ну что же может быть лучше!.. А эта — и в палатке с тобой, на биваке… Поедет хоть на край света за мужем, и в походной коляске, и верхом, если нужно. И в любой компании хозяйка–душа; что принять, что угостить, что занять… Та и эта: ясный день и звездная ночь… Что любит, счастьем клялась… Непрестанно целуя в синие очи, мешая слова немецкие, русские, сжав его щеки, глядела в самые донышки глаз и как‑то по–своему, с какой‑то особенной своей женской прелестью, смело шептала тогда, что «это, майн либлингс [18], навеки, навеки… Такие, как ты, не проходят бесследно!..».
Думал Данилыч:
«И та хороша, и другая… По–своему каждая…»
Перед своим отъездом в Псков Шереметев завернул к Александру Даниловичу. В разговоре намекнул было насчет возвращения Марты, но Меншиков замахал руками:
— И–и, Борис Петрович, слушать не хочу!.. Без нее же они, — показал на женскую половину, — пропадом пропадут. Теперь с подготовкой к свадьбе полный разгар… Что ты, что ты, Борис Петрович, голову с меня хочешь снять?..
Так и уехал фельдмаршал без Марты.
Свадьбу сыграли в конце декабря, и Меншиков укатил в Петербург. Девицы Арсеньевы после свадьбы снова переехали жить к царевне Наталье. Марту Скавронскую Меншиков увез с собой в Питер. Сестрам сказал:
— В Питербурхе кругом одна чухна серая. Понимающую дело экономку сыскать больших трудов стоит. А Марта искусна… Считаю, что губернаторский дом она образит как надо.
И Марта действительно хозяйство поставила образцово. В посольском доме у санкт–петербургского губернатора стало все как в лучших иноземных дворцах: чистота, что в помещении, что в белье, что в посуде, уют в комнатах, порядок в приемных, разнообразие и тонкость в столе, довольство в запасах. Во всем и везде чувствовалась властная ручка неутомимой, чистоплотной хозяйки. Дом Меншикова хоть против других был и много богаче, но считался временным. Петр питал органическое отвращение ко всяким официальным приемам и церемониям, «яко отъемляющим время и без нужды обеспокоивающим». Проведение всего этого он возложил на Данилыча, поручив ему: послов принимать, банкеты устраивать, торжества — везде, где это требуется, представлять «великолепие и пышность двора».
«Вот тут и прикидывай, — размышляя Данилыч, — как знаешь выкручивайся… Одних деньжищ сколько нужно. А где их сыскать?»
Рядом с теперешним домом, на берегу Невы, он уже заложил каменный дворец с громадным садом, террасами да парадными лестницами у самой воды. Можно будет подплывать на любом корабле. А сейчас пока что в доме все деревянное, правда, раскрашенное по тесу и под орех, и под дуб, и под красное дерево. Дом хоть сбит наспех, но прочен, широк, уместителен: большая передняя, приемная, кабинет, двухсветное зало для танцев, рядом столовая, диванная, дальше несколько спален.
В отдельной прирубке обширная кухня, каморки для челяди, чуланы для снеди. В зале он приказал развесить веницейские зеркала, фламандские картины, прибить бронзовые пятисвечники — все доставлено из разоренной Ливонии, — в столовой установить горки и шкафы с трофейной посудой, золотыми и серебряными кубками, чашами, чарками, овкачами, болванцами. Длинный стол накрывался, по иноземному обычаю, кремовой скатертью голландского полотна, а под узкими окнами с частыми переплетами устанавливались — уже на российский манер — большие бутыли с настойками: смородинной, рябиновой, можжевеловой, черемуховой, полынной, анисовой.
Тщательно зашпаклеванные полы — ни сучка ни задоринки — покрашены масляной краской. Все блестит, чистота.
В таком, хоть и временном, деревянном дворце не стыдно было принять любого посланника.
Одновременно со строительством нового дворца Меншиков заложил в пятидесяти верстах от Петербурга большую дачу — Рамбов, Ораниенбаум. Петр разрешил ему набрать дворцовую гвардию для несения караулов и еще разрешил, для представительства, сформировать из отборных, рослых солдат особый «тысячный» полк, сравняв его в жалованье с гвардией. Меншиков был назначен шефом этого полка. В это же время Александр Данилович был назначен обер–гофмейстером царевича Алексея [13].
«Стало быть, «представлять великолепие и пышность двора» — это раз, — загибал пальцы Данилыч, сам с собой рассуждая, — наблюдать за воспитанием царевича — два; укреплять Питербурх, строить корабли, заботиться о привозе леса, железа, извести, камня и прочего, о присылке рабочих, о поставках провианта и фуража — тут никаких пальцев не хватит считать…
Да еще с купцами возись. Для их же пользы все делается, как государь говорит, а они, сидни, рыло воротят. На аркане их, неповоротливых упрямых чертей, к Неве не подтащишь. «Посмотрим» да «подождем» — вот и все ихние разговоры. В Архангельске товары гноят, а здесь, в Питере, хоть бы один захудалый амбарчик построили. Новое дело: то ли не верят, то ли боятся».
Государь нарочно прислал из Москвы двух тузов — «гостей»: посмотреть Петербург, поговорить с губернатором. Приехали эти тузы поневоле, только потому, что государь приказал. Остановились на Невском подворье. На другой день все обошли, осмотрели, обнюхали.