Встретил гостей Петербург ноябрьскими обложными дождями — лили по ночам беспрестанно; за заставами, першпективами — море тьмы, глухо шумящие невидимые леса, пронизывающий ветер, хлипкие пустые дороги. И дни не радовали. И днями было темно от туч; то и дело набегал спорый дождичек, сек в окна, барабанил по крышам, нельзя было без накидки–плаща за порог показаться.
— Тяжело! — согласно заявили московские «гости», обращаясь к генерал–губернатору, завернувшему к ним вечерком побеседовать. — Тяжело, Александр Данилович! Такие топи кругом!.. Как товар подвозить–отвозить?
— Не ваша забота, — склонив голову, рубил ладонью Данилыч. — Дороги построим!
Купцы Силаев Корней и Носенков Иван, московские оптовики–воротилы, низкорослые, тучные, с багровыми и широкими лицами, согнув только в поясницах свои широкие спины, сидели, ухватившись руками за лавку, сбычившись, уставивши бороды в стол. Между собой они твердо решили, что дело пока что не стоящее, что надобно обождать, как еще обернется с этим новым городом Санкт–Петербурхом, — швед‑то стоит на самом пороге…
Александр Данилович тотчас все понял. Подошел к столу. Остановился и долго равнодушно молчал, глядя на тучных «гостей». Потом повернулся, небрежно сказал денщику:
— Иди, вели подавать, — и не торопясь пошел было к двери.
Силаев нерешительно окликнул:
— Что ж не поговорил‑то?
Меншиков остановился.
— Вижу, что путного нету, — сказал, — а болты болтать некогда.
— Да ты поди, — поднял голову Носенков, — что скажем‑то.
Меншиков подошел:
— Ну?
— Или плохо ценим заботу государя об нас? — стараясь шутить, спросил Носенков, потянув себя за цыганскую бороду.
Меншиков хмыкнул:
— Так, по–вашему, хорошо?.. К вам государь передом, а вы к нему задом! От–тлично?
Смутились купцы.
Меншиков перегнулся через стол — рост позволял, — положил купцам руки на плечи.
— Вот что, Иван да Корней… Либо с нами — тогда надо дело вершить, а как это делать, не мне вас учить. Либо… — нахмурился, в упор на каждого посмотрел, — тогда пеняйте, почтенные, на себя…
Выпрямился и, ни слова больше не говоря, зазвякал шпорами к выходу.
Не такие это были дельцы, Силаев, Носенков, чтобы не понять, как обернутся дела, если они теперь вот, вопреки желанию государя, откажутся пример показать московским купцам. Так это дело государь не оставит. Он найдет и без них таких воротил, что охотно заложат в Санкт–Петербурге и оптовую и розничную торговлю и все, что потребно, только бы царю угодить. Но тогда им, Силаеву и Носенкову, ожидать хорошего для себя не придется…
Все это прикинули именитые гости, обсудили и этак и так и, семь раз отмерив, согласно решили: переть на рожон теперь никак не годится, хочешь не хочешь, нужно немедля закладывать в Питере большое торговое дело.
А с подвозом… Насчет прокладки дорог нужно будет с Александром Даниловичем отдельно поговорить. Без дорог — как без рук, это он и сам понимает…
На другой день за «Австерией», сразу к северу от нее, началась планировка торговых рядов. Закладку производили Силаев и Носенков. А вечером генерал–губернатор Александр Данилович Меншиков уже поздравлял именитых гостей «с начатием дела».
10
Зимой 1703 года Петр основал под Воронежем новую верфь — город Тавров, заложил на ней шесть кораблей, а в феврале 1704 года убыл к берегам Свири, в Олонец.
Собрался в Олонец и Меншиков. Там в это время строились два десятка шняв, десяток фрегатов, лоп–галиот «Петр», галеры «Золотой орел», «Федор Стратилат», «Александр Македонский». Подсобные на верфи железоделательные заводы Петр решил расширить так, чтобы на них можно было лить пушки. Меншикову нужно было проверить, как строятся суда, в чем заминки, а главное — подготовить до приезда Петра все, что требуется для расширения на заводе литейных цехов. На верфи предстояло прожить не одну неделю, поэтому Александр Данилович решил направить в Олонец прислугу, поваров, столовые припасы, посуду, а Марту взять туда за хозяйку.
— Постарайся как лучше, — наказывал ей Меншиков перед отъездом на верфь. — Он царь, а простой. Ты с ним веселее: смейся, шути, — он это любит. Угощать будет — пей, ему тоже нравится. А выпьет, пойдет танцевать — завертит…
У Марты было засветились в глазах огоньки, но тут же потухли.
— Страшно, майн герр, — пролепетала она, ощущая, как легонький холодок пробегает по рукам и спине. — Все‑таки ца–арь!..
— Ничего, ничего… Увидишь сама… А царем не зови.
— Как же?
— Просто «герр Питер».
Марта словно куда‑то проваливалась, нужно было за что‑нибудь зацепиться, и она, понимая, что Александр Данилович хочет потребовать от нее что‑то большее, чем от простой экономки, заминаясь, сказала первое, что пришло на язык:
— А потом… танцевать я могу, а вина ведь не пью…
— Надо учиться, — улыбнулся Меншиков. — Не пьют на небеси, а тут — кому ни поднеси!
Губы у Марты вздрагивали, и по ним она часто проводила кончиком алого языка. И глаза матовели, когда, наклонив голову со спутанными темными волосами, она, густо краснея, спросила в упор:
— А зачем все‑таки вы меня везете туда?
— Показать Петру Алексеевичу, — без тени замешательства ответил Данилыч. — Все равно увидит когда‑нибудь. — Взял Марту за подбородок и, отдаленно улыбаясь, проговорил, глядя в глаза: — Что же… царь… молодой… сейчас свободен, с Монсихой разошелся… [14]
— Не говорите так, Александр Данилович, — пробормотала Марта, резко отвертываясь.
Меншиков поймал ее за руку, притянул.
— Ну, до этого, думаю, не дойдет, — медленно проговорил и, поцеловав девушку в румяную щечку, быстро пошел, направляясь к двери столовой. — У меня он тебя вряд ли пожелает отнять, — прибавил, оборачиваясь с порога.
Так полагал Меншиков.
А вышло иначе.
Дочь простого лифляндского крестьянина Самуила Скавронского, бедная, безграмотная сирота оказалась большим баловнем счастья, чем бывший коробейник–пирожник.
— Как посмотрел на нее, так и… кончено, — говорил Петр. — Приглянулась… Хотя какой там «приглянулась» — в самую душу вошла. И чем только взяла? — делился с Данилычем.
— Эх, мин херр, — вздыхал Меншиков, закрывая глаза, — когда знаешь, за что, значит, не любишь. — И, поднимая плечо, добавлял: — Вот в этом‑то и загвоздка в ихней сестре. Сам вклепался, как белогубый щенок.
— Заметно! — сказал Петр, словно бы огрызнулся, и деланно, как показалось Данилычу, рассмеялся. — Губа не дура, язык не лопата.
— И что? — спросил Меншиков с вызовом, удивившим его самого. — Осерчал!.. Ну за что?! — жалостно вскрикнул. — За что?! За то, что мы с Мартой… отменно мы ладили?
— Дурак ты, дурак, — вздохнул Петр, с укоризной глядя в глаза. — Ведь я полагал, что ты с понятием в этих делах. Что ты хочешь? Чтобы я… Да нет! Ты, я вижу, дурак!
Меншиков взялся за шляпу.
— Что прикажешь — я все!..
— Погоди! — остановил его Петр.
Встал, заложил руки за спину, принялся шагать взад и вперед.
Разговор получался несклёпистый. Данилыч примолк. Что же вымолвишь? И лицо безучастное сделал, подумав: «Уйти не уйдешь, и… не клеится».
А Петр все ходил и ходил.
— Сам понимаешь, — словно выдавил он наконец. И внезапно нахмурился. — Слушай! — Остановился, положил руки на плечи Данилыча. — Можешь дать мне честной пароль, Александр?
Меншиков без раздумья:
— Могу!
— Дай честной пароль, что при жизни моей… Никогда чтобы с Мартой… Ни–ни!
«Ах, порченый черт!» — чуть не выпалил пораженный Данилыч, мгновенно подумав: «Пала слава на волка, а пастух овец крадет», — но, вовремя спохватившись, только тряхнул головой:
— Для тебя сейчас умереть! — блеснул глазом и с привычной сноровкой прижал руки к груди.
— Кончено? — спросил Петр.
— Кончено! — ответил Данилыч. — Честной пароль на всю жизнь! — Бойко перекрестился. — Провалиться на этом месте! Лопни глаза!
С тех пор 1 марта, день первой встречи с Мартой–Екатериной, сумевшей так сильно привязать к себе Петра, стало семейным праздником для него.