«Желаю ведать, — писала позднее Екатерина Петру, — изволили ли ваша милость в 5 число апреля [день ее рождения] выкушать по рюмке водки, так же как в 1–е число марта. А я чаю, что изволили запамятовать. Прошу ко мне отписать».
11
Необходимость укреплять положение своего любимого детища — Санкт–Петербурга — заставила Петра возобновить весной 1704 года наступательные операции на западе. Там остались еще не отвоеванными крепости — древнерусские города Юрьев и Нарва. Надо было спешить с их присоединением, пока «швед увяз в Польше», по выражению Петра.
И Шереметеву дается приказ: «Идти и осадить Дерпт, чтобы не пропустить случая, которого после найти будет нельзя».
Фельдмаршал Огильви с другой частью армии в это время осадил Нарву. «Шумел там, — как Петр говорил, — но пока что не сильно».
Огильви принадлежал к числу таких военачальников, которые, будучи уверены, что все нынешние войны обязаны развиваться по тем же канонам, что и прежние, подробно описанные в военных историях, мысля новые войны как повторение прошлого, плотно закрывали глаза на появившиеся позднее боевые приемы и новые формы боевых операций. Но известно, что новое непреложно вторгается в жизнь. Вынужденные в таких случаях волей–неволей принимать это новое, они занимались приращением нового к ранее существующему, тщательно растворяя его в старом, известном. Новое учит: «Нельзя успешно наступать, если сила сопротивления врага не парализована более или менее внезапными действиями». «Чепуха! — отмахиваются они. — Классические примеры сражений — это битвы с открытым забралом!»
И когда таких генералов «внезапно», «по–новому», били, они с редчайшим упорством продолжали оправдывать свои действия, приводя известные им примеры, опять‑таки из военной истории.
Какая бы неудача их ни постигла, они не изменяли своего поведения, будучи твердо уверены, что в следующий раз дело пойдет на лад, — непременно!
Таков был иноземец фельдмаршал Огильви.
В качестве «государева ока» при нем состоял Александр Данилович Меншиков.
Дерпт был взят в начале июля, и Петр тут же после взятия крепости помчался к Нарве. Туда же приказал подтянуть и армию Шереметева.
— Как Огильви? — первым делом спросил он, приехав.
— Да как тебе сказать, мин херр… — Данилыч слегка развел руками. — Все по часам… И встает, и завтракает, и обедает, и спит среди дня. И работает по часам… И на каждый шаг, — улыбнулся, потер шею, — пример из истории… Если бы он командовал немцами, — пожал плечами, — может быть, и вышел бы толк…
Петр нахмурился:
— А что, нашим порядок не нужен?
— Я не против порядка, мин херр. — Меншиков мотнул головой, поднял кулак. — А дерзость? А лихость? А военная сметка да хитрость?.. — Расширил глаза. — Они что, мин херр, нам не надобны?!
Данилыч оперся на стол.
— А где они у него, у этого дарового фельдмаршала? Ведь в книжках еще про каждую Нарву не пропечатано!..
— Лихость да хитрость — это наше дело, — бурчал Петр, вбивая свою громадную ногу в несокрушимый сапог. — Ни–че–го–о, пусть порядки наводит по военным наукам да правилам.
Встал, разминая ноги, прошелся по горнице.
Петр понимал, что «дерзость, лихость, военная сметка да хитрость», о чем сейчас вот так горячо рассуждает Данилыч, могут вносить смятение в ряды неприятеля, подрывать дух даже у самого упорного, злого врага… Но преклоняться перед этими способами выигрыша сражений, как это сквозит у Данилыча, все‑таки не приходится. Все эти приемы хороши в свое время, в своем месте и в своей боевой обстановке. А строить только на них планы больших операций — нельзя.
— Так что диспозиции, планы, — выговаривал Петр, словно очнувшись, встряхнув головой, подходя вплотную к Данилычу, — тоже, мин брудор, надо уметь составлять!.. А этого‑то у нас как раз недочет. Пусть Огильви их составляет, а мы подправим, коли надобно будет. Науку… — взял поданный Данилычем гребень, принялся раздирать им свои густые, сбитые волосы, — науку нам, Данилыч, корить не приходится.
— Опять не то, мин херр. — Меншиков поднял с полу мокрые, смененные Петром портянки («портнянки», — невольно вспомнилось ему, как по–французски называл их Огильви), бросил их в угол, — я про то, что сейчас, например… вот сейчас, — поднял палец, — можно такую хитрость придумать…
— Какую?
— Пленные показывают, — начал Данилыч, — что нарвский комендант с часу на час ожидает помощи шведского генерала Шлиппенбаха, который, как они полагают, с тремя тысячами солдат стоит около Везенберга.
Петр сел.
— Я, мин херр, ходил с драгунами по Везенбергской дороге — и, ей–ей, — прижал пальцы к груди, — на тридцати верстах ни одного шведа не встретил!
Наклонив голову, Петр внимательно слушал.
— Значит, — докладывал Меншиков, — ежели завести кружным путем на Везенбергскую дорогу наших солдат, одетых в шведские мундиры, и двинуть их оттуда под Нарву — вроде идет Шлиппенбах на выручку крепости — да отсюда, на виду у нарвского гарнизона, двинуться на этого «нашего Шлиппенбаха» для отражения… А под самой Нарвой посадить засаду, преображенцев, к примеру… Чуешь, мин херр?
— Добро–о! — протянул Петр, осклабясь. — Под Нарвой, стало быть, фальшивый бой учинить? Выманить Горна из крепости на подмогу своим? — Хлопнул себя по коленкам. — Добро!..
— А как выйдут, мин херр, наша засада у Нарвы им обратный ход и прикроет…
От удовольствия Петр крепко тер руки.
— Ей–ей, брудор, добро!..
Подмигнул:
— Та–ак… Стало быть, я за Шлиппенбаха пойду, ты будешь меня «отражать», а около Нарвы, в садах, мы Ренне посадим с драгунами!
Вскочил, обнял Данилыча, завертел…
У Данилыча в жизни и никогда‑то не было досуга заранее, неторопливо обдумывать план действий, а темперамент и мало к тому охоты внушал. Так получалось, что спешность дел, неумение, а иногда и невозможность выжидать, подвижность ума, необычайная наблюдательность — все это приучало его на ходу изыскивать средства к исполнению возникающих замыслов и без колебаний решаться на их выполнение. Петр его понимал, он также не имел ни досуга, ни привычки к систематическому размышлению об отвлеченных предметах, а воспитание не развило в нем и наклонности к этому. Но когда среди текущих дел он сталкивался с новой задачей, вопросом, он своей прямой, здравой мыслью тут же легко и просто составлял суждение о необходимости, целесообразности и путях разрешения их. И в других он это особо ценил. «Орел! — хвалил он Данилыча про себя. — Хорошая у него, мертвая хватка!»
— В два часа пополудни, — рассказывал после один шведский офицер, бывший в Нарве, — мы услышали со стороны Везенбергской дороги два сигнальных выстрела из пушек; вскоре они повторились. Комендант Нарвы генерал–майор Горн поднялся на крепостную башню и принялся наблюдать в зрительную трубу. Все мы нетерпеливо ожидали помощи. Хотелось верить, что вот наконец к нам идет со своим корпусом генерал Шлиппенбах. Вскоре вдали показался дым. Мы поняли, что это авангард Шлиппенбаха сразился с русскими сторожевыми отрядами. И действительно, русская армия тотчас, на наших глазах, начала свертывать свои палатки и перестраиваться в растянутый против опушки двухшереножный строй — принимать, как мы думали, боевые порядки. В это время шведский, судя по обмундированию, корпус показался из леса, в нем была конница и пехота. Оба войска начали довольно быстро сближаться, загремели пушечные и ружейные залпы… Словом, по всему было видно, что сражение началось…
«И сошедшись, — записано было после в «Юрнале», — учинили меж собой фальшивый бой из пушек и ручного ружья. Мнимые шведы стреляли строем исправно, по шведскому обыкновению, только так, что ядра перелетали через, а русские палили зело непорядочно, бесстройно нарочно мешались, будто необычайные люди. Было той стрельбы с обеих сторон с полтора часа. Потом русские стали уступать от мнимого Шлиппенбаха; в обозе внезапно начали снимать палатки, впрягать лошадей и обнаружили смятение».
Офицеры нарвского гарнизона высыпали на стены. Генерал Горн, долговязый, сутулый старик с трясущейся сухой головой, одетый в непомерно короткий, словно из вишневой коры сшитый камзол, стоял на крепостной башне, не отрываясь от подзорной трубы. Все обстояло, как он и предсказывал.