— «Работай, голова, треух куплю!» — как дядя Семен говорил, — смеялся Меншиков, похлопывая Скляева по плечу. — Помнишь, Семен Евстигнеев, садовник‑то был у Лефорта? Не знаю, жив ли теперь.
— Помер, — сказал Федосей. — Вскорости после Лефорта и помер.
— Жалко! — горько дернул губою Данилыч. — Поди, как помирал, так и нам то ж наказывал? Как помер, так и часу не жил? Я к тому — балагур был старик. Вместе, бывало что, зубы‑то мыли. Да и поднимали кого на зубки. Оно ведь и волк зубоскалит, да не смеется, чертяка!.. Ей–богу, кабы не зубы, так и душа бы вон! Так‑то сказать, дело прошлое. Эх, Евстигнеич, Евстигнеич! Уж и прям был старик. Сила!.. Непотаенные речи… Первый прямик на Москве. Нет таких прямых людей! — всю жизнь я с народом, а такого еще не встречал, да и не встречу, поди.
— Старые‑то правдолюбцы помирают, — заметил Скляров, — а новые не больно что‑то правду сказывают, больше оглядываются по сторонам. Что ж, — словно спохватился, скосил глаза на Данилыча, — царство небесное, вечный покой. Все помрем, да не в одно время.
— Да! — согласился Данилыч. — Как жил на свете — видели, как помирать станешь — увидим.
— А это уж наша забота, — проворчал Федосей. — Правда‑то прежде нас померла, — опять принялся гнуть он свое. — Нынче поискать да поискать таких, кто режет все напрямик, не жалеет себя. «Прямьем веку не изживешь» — нынче так ведь считают.
И опять согласился Данилыч, не придав, видимо, никакого значения словам Федосея:
— Да! Всегда, когда бы ни вспоминал я дядю Семена, было мне словно бы лет восемнадцать. А теперь я…
— Сильнее любого! — скалил зубы цыган Федосей. — Я же тогда, помнишь, в Воронеже, тебе говорил, что ты самый главный после царя, а ты осерчал.
Данилыч нахмурился.
— Опять хвостом завилял? Ох, мало тебя, черта двужильного, драли! — сказал с сожалением.
— Нет, Александр Данилович, много. На десятерых хватит. Да я не гордый, — блеснул агатовым глазом. — За науку всегда спасибо скажу — что государю, что тебе, что Федору Юрьевичу. Сам же ты говорил после первой‑то Нарвы, помнишь: «За битого двух небитых дают». Ну, коли вы с государем биты были, то уж нам‑то, грешным, и сам Бог приказал.
— Ох, посмотрю я на тебя, на цыгана, — стонал Меншиков, — загонят тебя, зубоскала, куда ворон костей не таскал!
— А жалко, поди?
— Жалко! — сознался Данилыч, ухватил Скляева за виски. — Золотая же головушка, как государь говорит. — И, наклоняясь к его уху, добавил: — Чай, ты тоже из наших квасов. Одного поля ягода!
13
В следующем, 1705 году Петр уже собирался начать военные действия в Финляндии, чтобы отвоевать у шведов Выборг и Кексгольм, но события на Западе заставили его отказаться от предполагавшихся операций.
В Польше в это время происходили ожесточенные схватки между сторонниками короля Августа и ставленником Карла, познанским воеводой Станиславом Лещинским [15]. По наущению Карла, кардинал Радзевский собирает в Варшаве сейм и объявляет Августа отрешенным от престола. Август в свою очередь собирает сейм в Сандомире и объявляет изменниками всех участников варшавского сейма…
— Заварилось! — хватался за голову Петр. — Опять расхлебывай, опять помогай!.. Разве то выразишь? Хуже быть невозможно!
— А может, мин херр, не под дождем, подождем? — сказал Данилыч, наклоняясь, заглядывая в глаза, думая: «Тьфу! Типун тебе на язык! Это же последнее дело!»
— Нет, брат! — возразил ему Петр строго и убежденно. — До слова крепись, а за слово держись! Попятишься — раком назовут. Должен ты это понять. У нас так.
— Та–ак… Раком назовут? Еще что будет? Ох, — вздыхал Меншиков, — и тяжелый наш хлебушко!
— Ну, дурак! — нахмурился Петр. — Об этом ли теперь думать?
— Я к тому: главная причина, мин херр, — не унимался Данилыч, — неужто опять все войска нам в Курляндию гнать?
— И погоним, раз так обернулось. Союзники! Ничего не поделаешь.
— На все наши планы с финляндским походом, стало быть, теперь крест положить?
— Да, придется поход отложить. Но нет худа без добра. Теперь, после своего низложения, Август должен злее сопротивляться.
— Какой там! — махнув рукой, язвительно заметил Данилыч.
— Что, ненадежный союзник?.. Но кое–какие силы шведов он оттянет‑таки на себя. И то помощь.
Весной 1705 года войскам был отдан приказ двинуться в Курляндию.
Приехав в Витебск, в ставку Шереметева, Меншиков вручил ему приказание Петра разделить армию на две части, конницей командовать Шереметеву, пехотой — Огильви.
Сильно расстроило это Бориса Петровича. «Какою то манерою учинено и для чего, один Творец сведом, — писал он Федору Алексеевичу Головину. — Но премного я опечалился и в болезнь впал. Данилыч много со мной разговаривал, но ни на что ответу не дал».
— Какой тебе, Борис Петрович, еще ответ дать? — пожимал плечами Данилыч. — В приказании же государя прописано все!
— Что прописано? — горячился фельдмаршал. — Что Огильви сделает с одной пехотой? Как будет провиант собирать? Ведь без конницы это немыслимо!
— А чего ты кручинишься об Огильви?
— Да не о нем, а о деле. Пехота же останется без харчей!
— Да и у обоих фельдмаршалов будет не без контры за раздвоением, — хитро прищурился Меншиков. — Так ли я полагаю?
— Ох, так! — вздохнул Шереметев.
— Ничего, Борис Петрович, — хлопнул Шереметева по плечу, — авось обомнется.
Где собака зарыта, проницательный Данилыч, конечно, догадывался. Дело было не только в умалении власти фельдмаршала Шереметева и не в том, как пехота Огильви будет добывать себе провиант. А дело было в том, что Борису Петровичу, боярину, полководцу старого закала, многое еще нужно было усваивать заново, многое из того, что казалось горбатым, прочно и ладно укладывать в голове. Известно, как трудно, особенно первое время, давались ему, великому мастеру осадных боев, маневренные, быстротечные операции. А тут Петр поручает ему командовать самым подвижным родом войск — кавалерией!..
Привык Борис Петрович «томить» неприятеля, «отлаживать провиантом и фуражом». И в преподанной Петром «малой войне» ему длительное время приходилось нащупывать способы всячески охлаждать пыл зарвавшегося врага, действуя против него «на переправах и партиями». Измотав противника и давая баталию, он, на случай неудачи, привык также иметь надежную ретираду. А тут надо будет — бить только с налета и преимущественно по флангам противника, рвать его по кускам.
Непривычно еще было Борису Петровичу действовать на поле войны и «по томашним конъюнктурам», памятуя, что «в уставах порядки писаны, а время и случаев нет», как не уставал это внушать государь своим генералам и офицерам…
Все это прикинул Данилыч перед тем, как доложить государю свое мнение о разделении армии между Шереметевым и Огильви.
«Я рассуждаю, — донес он Петру, — до твоего пришествия лучше оставить одному половину пехоты и конницы, другому также, разделив конные и пехотные полки пополам, из чего видится мне, во всем будет истинно более толка».
Петр отвечал:
«Понеже, как говорят, пеший конному не товарищ; к тому ж сам ты известен, что нам не для чего искать боя генерального, но паче от него удаляться, а неприятеля тревожить скорыми способами налегке, и для того полки всегда будут врозни; как может каждый командующий управлять половиной чужой команды?.. Впрочем, как вы некоторое препятие увидели, то мочно до моего проезду в Польшу быть по–старому».
— Видишь, — говорил Меншиков Шереметеву, хлопая по бумаге ладонью, — оно и обмялось! — Рассмеялся. — Без лести и кривды порадел, Борис Петрович, тебе. — Обнял за плечо правой рукой, наклонился к уху. — А Огильви ставить на дорогу, наставлять его на путь истинный, как государь пытается делать, — это все равно что горбатого корсетом лечил».
Кривя рот, Шереметев кивал головой.
— Так, так! — сипел. — Разумею: солдаты за ним не пойдут. Это истинно! — Откинулся на спинку стула, пристально посмотрел на Данилыча и облегченно вздохнул. — Значит, вместе?..
Меншиков утвердительно мотнул головой:
— Иначе и быть не должно!
После Пасхи приехали в Витебск Екатерина и девицы Арсеньевы. С их приездом как солнышко проглянуло, и веселее стало, и вроде как уютнее. Пошли вечеринки, поездки на озера, балы…