— Рубить будем после.
— Стало быть, прощения просим, — поднялся Маркович.
Не удостаивая его ответом, Кенигсен обернулся к генеральному есаулу Гамалее, указал на дверь:
— Проводи.
Это было утром, а к полудню Меншиков приказал наводить мосты, чтобы ночью переправить войска через Сейм.
Ночью прибыли батуринские депутаты. Нового они ничего не сказали, по–прежнему твердили, что Мазепа вряд ли отъехал к шведскому королю, ну, а если изменил и в самом деле отъехал, говорили, тогда они остаются в прежней верности государю и царские войска в город впустят, только просили дать три дня сроку на размышления. Меншиков, конечно, понял, что все это изговорено с «чрезвычайной политикой», чтобы выиграть время — авось‑де шведы успеют за эти три дня прибыть на подмогу.
«Довольно с вас намыслиться до утра, — решил он. — Хватит! Небось и без того все уж размыслили».
А утром, вместо ответа, батуринцы принялись палить из всех пушек.
Тогда была предпринята последняя попытка со стороны Меншикова предотвратить братоубийственное сражение: он еще раз послал к мятежникам своего представителя с увещательным письмом.
Батуринцы собрали раду. Казаки стояли понурясь. Молчали. Старшины вознамеривались было огласить письмо Меншикова, но коноводы подняли такой крик…
— Некогда нам читать отповеди москалей! Сами не с хвоста хомуты надеваем! К бесу ихнюю грамоту!
Княжеского посланца чуть не растерзали седоусые батьки казаки, стоявшие в передних рядах, уже и посыпались было на него крепкие удары, но… одумались‑таки батьки — тумаков посланцу они надавали, но отпустили его, дав ответ на словах:
«Все помрем, а царевых солдат в замок не пустим».
Но в ночь на 2 ноября нежданно–негаданно дело обернулось совсем по–иному.
К Александру Даниловичу явился из Батурина старшина Прилуцкого полка Иван Нос. Немедленно он был принят Меншиковым.
Мялся Нос, крутил черный ус, теребил красный шлык на своей мерлушковой шапке.
— Кури! — пододвинул к нему Меншиков табакерку. — Небось прокурились?
— Вконец! — согласился Нос и торопливо принялся набивать свою добрую люльку; набив, вытянул из кармана кресало и трут, высек огня, прикурил.
— Раздышался?
Нос утвердительно мотнул головой.
— Тогда говори, время не ждет!
— Доклад мой, ваша ясновельможность, будет короткий, — начал Нос глухо, не переставая свирепо затягиваться. Табак был сух, лихо дымился, и Нос плакал от крепкого кнастера — из глаз его, из красных век, текли слезы. — Знаю я потайную калитку в стене…
Меншиков встал.
— В батуринской стене, стало быть… Через нее к вам сюда и пришел… Проверил… — Вытянув шею, тоже поднялся, приблизился к князю; сизый дым следовал за усами; Нос мотал головой. — Калитку, ваша ясновельможность, — зашептал, оглядываясь на двери, — я оставил открытой… Так ежели через нее ночью, да потише, гуськом… можно ваших солдат в замок провести… Сколько надо…
Блестя глазами, Меншиков потирал ладони.
— Ох, молодец!.. Ка–ак это кстати! — Шагнул к старшине, положил ему руки на плечи. — За это, доложу государю, тебя, дорогой, не забудет!.. А калитка с какой стороны?..
В ту же ночь, под утро, через указанную Носом потайную калитку были пропущены лучшие, отборные русские части. А с другой стороны крепости начат был приступ. По двое, в затылок друг другу, солдаты непрерывным потоком вливались через калитку внутрь крепости. В предутренней мгле слышались надрывные выкрики, откуда‑то сверху, из каких‑то укрытий, велся беспорядочный ружейный огонь, звякало, скрежетало железо… В закипающей сече не угадывалось пока, «кто кого»…
Но вот, слабо вначале, прозвучало «ура», затем, нарастая, все нарастая и все отдаляясь от стен, волнами покатилось внутрь крепости это бодрое солдатское «а–а-а–а!», говорящее — «наша берет»…
Два часа кипел бой. Упорно, с яростью и отчаянием обреченных людей, сопротивлялись мазепинцы. Но ни яростное сопротивление, ни ловкость отдельных рубак — ничто не помогло приспешникам гетмана. Город был взят на «ура», гарнизон истреблен. Исключение было допущено в отношении полоненной старшины — их пощадили… для казни.
Иначе и быть не могло! Измена, этот древнейший и тягчайший вид преступления, каралась смертью всеми народами во все времена.
«Доношу вашей милости, — писал Меншиков Петру после боя, — что мы о шести часах пополуночи здешнюю фортецию с двух сторон штурмовали и по двух часов бою взяли».
Петр отвечал:
«Сего моменту получил я ваше радостное писание, за которое вам зело благодарен. Что же о городе, то полагаю на вашу волю: ежели возможно от шведов в нем сидеть, то извольте поправить и посадить в гарнизон драгун в прибавку к стрельцам, а буде же оной не крепок, то артиллерию вывесть, а строение сжечь».
Меншиков принял решение: остатки города сжечь. И Батурин был уничтожен.
Руководители мятежа были пойманы: Кенигсен, тяжело раненный, думал скрыться, но был схвачен; Чечел успел бежать, но в одном из ближайших селений его опознали казаки и выдали Меншикову.
Взятие и истребление Батурина было страшным ударом для изменника гетмана.
«Злые и несчастливые наши початки, — сокрушался Мазепа. — Теперь, в нынешнем несчастном состоянии, все дела иначе пойдут, и Украина, Батурином устрашенная, бояться будет заодно с нами стоять».
Поколеблены были надежды, что он сумеет повести за собой даже казачью старшину. Сопротивление Батурина, глупость этой операции и невозможность ее оправдания были слишком очевидны. Была допущена большая ошибка, в этом нужно было признаться. Что же нужно теперь вот, немедленно предпринять, чтобы эта ошибка не стала трагической?
Заметался предатель.
Меншиков повез с собой в Глухов часть артиллерии, знаки гетманского достоинства и пленных старшин.
Кенигсен не был довезен до Глухова — умер дорогой, в Конотопе, где над его трупом была совершена казнь колесованием, ожидавшая его живым в Глухове.
7 ноября Петр поздравил своих приближенных:
«Объявляем вам, что после переметчика вора Мазепы вчерашнего дня учинил здешний народ елекцию нового гетмана, где все, как одними устами, выбрали Скоропадского, полковника стародубского. И так проклятый Мазепа, кроме себя, худа никому не принес, ибо народ и имени его слышать не хочет, и сим изрядным делом вас поздравляю» [21].
Плохо знал ясновельможный пан гетман украинский народ! Окруженный старшиной, часть которой действительно разделяла его взгляды и мнения, он не знал, да и не хотел знать, так ли думает вся Украина. Бессмысленным стадом считал он народ; полагал, что его можно гнать куда хочешь.
И в давние времена на богатейшую Украину зарились лихие враги. Людям приходилось с ружьями за плесами добывать себе хлеб из плодороднейшей украинской земли. Жестокие разорения, результат злых набегов кочевников либо польских князей, повторялись из года в год, из поколения в поколение. Не безропотно переносили казаки такое горе–злосчастье. Око за око, зуб за зуб, смерть за смерть — таков был закон. И свободолюбивые украинцы подчинялись ему. Хаживали и они в набеги на недругов — сжигали дотла гнезда кочевников, замки ясновельможных панов, угоняли обратно к себе косяки лошадей, гурты скота, отары овец.
И ни султан, ни хан, ни король не в силах были тогда поколебать устои этого закона кровавой злой мести, освященной веками. Казачьи пистоли и ружья били без промаха, сабли рубили нещадно…
Но то были давние времена…
Теперь на Украине крестьяне не пахали с ружьями за плечами, не сбирались «братчики» по зову своих атаманов в гости к хану и королю «менять свитки на золотые кафтаны». На смену батькам атаманам уже давненько пришла жадная до наживы казачья старшина, которой, видно, от самого главного черта талант дан, как из крестьянина пот выжимать.
Но и теперь, во время нашествия злых врагов, вроде шведов… И теперь таким пришельцам лучше не показывать носа в селениях Украины. Пришел швед с войной. И отзвуки стародавних времен словно эхом теперь отдались во всех уголках Украины. Непреклонное свободолюбие предков, переданное потомкам, стало бурно пробиваться наружу. Да иначе и быть не могло!
21
Ивану Носу, получившему прилуцкое полковничество, дана была похвальная грамота за содействие при взятии Батурина.