— Так можно стоять до морковкиных заговен! — ворчал Петр, выслушивая донесения Шереметева. — Борис Петрович, видно, считает: «Дай, Боже, и на лето то же». Старая погудка на новый лад! Не выйдет так, не–ет!.. А ну, — кивнул кабинет–секретарю Макарову, примостившемуся со своими бумагами в углу токарной мастерской за узким столом–верстачком, — запиши‑ка, Васильич, что я тут ночами обдумал! — И, не отрываясь от резца, принялся диктовать: — «Первое: прервать водный путь с Динамидшанцем, засим… — Оторвался, глянул в окно, тыльной стороной ладони отер лоб, подумал. — На урочище Гофенберг, что в двух верстах от города, начать строить крепость, дабы ею прикрыть переправу через Двину, ниже Риги. В этом месте мост навести. Войска все под город собрать. Блокировать Ригу наикрепчайше».
Снова склонился. Резец сухо всхрипнул, заскрежетал, но быстро въелся и уже зашипел ровно и мягко; в токарной — это привычно Макарову — потянуло жженой костью.
— Пункты эти, — заключил, — дай мне сегодня в обед у… Данилыча.
— Слушаюсь, государь!
Конец марта. Весенние густые туманы расползаются по улицам, площадям, по полям и лесам за заставами. Пройдет несколько дней, и солнце вконец «разроет снега, урвет берега», а теплый ветер иссушит туманы. И еще веселее забурлят тогда вешние воды, вспухнет Нева, разольется на необозримые версты, и подступит вплотную к питерским першпективам, и заберется в слободки… Важно зашагают тогда по пашням грачи, на разные голоса зазвенят птичьи песни по рощам и понесет ветерок с полей парное тепло, с воды — легкую свежесть. На озерах и на глубоких местах в болотинах развернутся непорочные венчики белых кувшинок. И станут белей облака…
Уже сейчас воздух точно млеет, бледно синея легкой дымкой в лесных проселках и прогалках кустов. Время не ждет!
Нужно было возможно быстрее и круче поворачивать дело с осадой, и Петр, не слишком полагаясь на решительность и расторопность Бориса Петровича, отправляет под Ригу Данилыча.
Меншиков прибыл в Юнфергоф, где была главная квартира фельдмаршала Шереметева, 15 апреля.
В этот же день были собраны все командиры частей. Курили, шептались, кое‑что уже слышали: государь недоволен осадой: с какими‑то «пунктами» от государя приехал князь Меншиков… Ожидали: будет головомойка!..
Точно в назначенное время за окнами зачавкала грязь под копытами, кто‑то спрыгнул на деревянные мостки у крыльца, фыркнула лошадь… Разговоры оборвались. Было слышно, как в сенях скрипят половицы, кто‑то отрывисто говорит.
Впереди Шереметева вошел, звякая шпорами, фельдмаршал светлейший князь Меншиков, в драгунском кафтане с желтыми обшлагами, без орденов, в ботфортах, при шпаге и парике. Остановился у порога.
Все встали.
Снял шляпу, кивнул головой, коротко бросил:
— Прошу садиться! — быстро прошел в передний угол, к столу.
Шереметев говорил пространно. По его получалось, что до того времени, пока все просохнет, нечего делать: части стягивать под крепость, в мокроту, грязь нельзя — в поле не расположишь…
— Шведские катера ходят по Двине, — как же их перехватишь? Кто это, — развел руки, — все переймет, что по речке плывет? Вот через месяц придет Брюс с артиллерией, тогда и…
— А ставить где ее будете? — перебил Меншиков. Дунул на край стола, оперся локтем.
Шереметев — торопливо, с одышкой:
— Тогда посуху и шанцы отроем.
— Все сказал?
— Все.
— Так вот, господа! — Меншиков встал, обвел присутствующих холодным, пристальным взглядом. — Возле крепости, что мы строим у Гофенберга, завтра начать сваи бить. В этом месте мост через Двину навести. Срок — неделя. По обеим сторонам моста открыть шанцы, пушки поставить. Перекинуть через Двину еще бревна с целями — перегородить путь катерам, которые доставляют в Ригу боеприпасы и провиант. Снять все части с винтерквартир, подтянуть к крепости. На все, — вытянулся, звякнул шпорами, — десять дней.
Борис Петрович ажно крякнул.
— Что ж, — вздохнул, — раз государь приказал, чинить по сему!
Совет затянулся до глубокой полночи.
К 25 апреля все намеченные Петром работы около Риги были закончены.
Кольцо блокады плотно замкнулось.
К концу апреля была закончена постройка крепости у Гофенберга, в честь Меншикова она была названа «Александршанц», а 10 мая приплыл Двиной генерал Брюс с артиллерией. Для бомбардирования и штурма крепости все было готово, но… тут совершенно неожиданно страшный враг начал косить русских солдат: моровая язва проникла из Риги в ряды русского войска. Только у одного генерала Боура от нее умерло около 12 000 человек. Заболевших со всеми их пожитками отвозили в леса, где устраивали карантины, — не помогало. Солдата мерли десятками, сотнями.
А тут еще дождь зарядил. «Холит да холит, будто за хорошую цену нанялся, и до того добил, искоренил, что никаких сил не осталось, жизни не рады», — ворчали солдаты.
Штурм Риги пришлось отложить.
Петр, сочтя, что Меншиков выполнил все, что было нужно для успешной осады Риги, отозвал его в Петербург.
Александр Данилович выехал 17 мая. Приехавших к нему жену и свояченицу, Варвару Михайловну Арсеньеву, пришлось оставить у Бориса Петровича в Юнфергофе. Следовать всем вместе не позволяла распутица. Большую часть пути приходилось ехать верхом.
«Приезд мой сюда зело счастлив, — писал Меншиков своей Дашеньке по прибытии в Питер, — ибо его царское величество с особливой склонной милостью принять меня изволил и зело из моего сюда приезду веселился. А сего числа дан мне орден Дацкой Слон».
Недаром даже избалованный царскими милостями Данилыч счел эту встречу особенной. Она получилась поистине до этого невиданной не только для русских вельмож, но и для видавших виды иностранных послов.
«Я выехал рано утром (29 мая) верхом к Красному Кабачку (в 17 верстах от Петербурга), навстречу князю Меншикову, — записал Юст–Юль, датский посол. — Сам царь выехал к нему за три версты от города, несмотря на то, что недавно хворал и теперь еще не совсем оправился. Замечательно, что князь даже не слез с лошади, чтобы почтить своего государя встречей, а продолжал сидеть до тех пор, пока царь к нему не подошел и не поцеловал его. Множество русских офицеров и других служащих тоже выехали верхом встречать князя; все целовали у него руку, ибо в то время он был полубогом, и вся Россия должна была на него молиться. При его приближении к городу ему салютовали 55 выстрелами».
— Ну а что встреча, даже такая? — злопыхал в тесном кругу родственников вызванный в Москву киевский губернатор Дмитрий Михайлович Голицын, крайне неприязненно относившийся к выдвижению Петром «худородных». — Разве можно забыть, откуда его, этого Данилыча, корень идет? Будто люди не знают, из какой грязи в князи этот светлейший продрался!.. — И, озираясь, шептал: — А погромче об этом ну–тко скажи! И–и-и! — прижимал кончики пальцев к вискам. — Меншикова подковыривать! Не–ет, брат, Сибирь не своя деревня… Учены!
Как же далеки были такие суждения от взглядов Петра, ценившего в своих соратниках прежде всего беззаветную преданность, сочувствие своей реформаторской деятельности, ум, инициативу, находчивость, смелость, но отнюдь не породу. Опираясь главным образом на накопленный опыт — свой, русский опыт, — Петр являлся непримиримым противником шаблона в любых, особенно в военных делах. Он был искренне убежден в том, например, что расположение войск к бою «зависит от осторожности, искусства и храбрости генералов», — шаблона здесь нет! И деятельность Меншикова, инициативно выполняющего все наказы Петра, не признающего при этом слепого подражания чему и кому бы то ни было, блестяще подтверждала это непреклонное убеждение государя. Высокоторжественно встречая Данилыча, Петр именно это хотел подчеркнуть.
…В середине июня сдался Выборг — «крепкая подушка Санкт–Петербурга», как расценивал Петр эту крепость; в сентябре сдался Кексгольм; в начале июля — Рига, в августе — Пернау и Аренсбург, главный город острова Эвель; в сентябре — Ревель, Эльбинг, последний город, которым владели шведы в Польше, сдался русским еще в начале года.