10 июня было горячее дело: турки яростно атаковали позиции русских. Валы атакующих беспрерывным прибоем бились о земляные укрепления, наспех сооруженные в урочище Рябая могила. Их расстреливали, глушили прикладами, кололи штыками, поражали гранатами, — они с воем откатывались, перегруппировывались, пополняли ряды, снова кидались… и так почти весь день, дотемна. Истощенная дальними переходами, зноем, голодом, жаждой русская армия стойко отбила все атаки несметного турецкого войска, отразила с громадным уроном для неприятеля, но… измученные солдаты потратили на это почти последние силы.
Схватившись за голову, погруженный в самые мрачные думы, сидел Петр в своей палатке; он понимал, что его армия стоит на пороге разгрома, а ему грозит хуже чем смерть — плен… Плен государя — дело неслыханное!
Говорят, что в эти тяжелые минуты он написал сенату:
«Извещаю вас, что я со всем войском, без вины или погрешности нашей, по единственно только по полученным ложным известиям, в четыре краты сильнейшей турецкой силой так окружен, что все пути к получению провианта пресечены и что без особливые Божей помощи ничего иного предвидеть не могу, кроме совершенного поражения, или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и государем, и ничего не исполнять, чего мной, хотя бы то по собственноручному повелению, от вас было требуемо, покамест я сам не явлюсь между вами, в лице моем; но если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выбирайте между собой достойнейшего мне в наследники».
Положение спасло то, что визирь, приняв во внимание героическое сопротивление русских войск, да к тому же и искусно подкупленный, согласился на мирные переговоры.
Как же всполошились тогда находившиеся при визире шведские резиденты!.. Немедленно послав за своим королем, который находился в это время в Бендерах, они принялись умолять великого визиря отвергнуть мирные предложения русских, торопливо доказывая, что гибель петровской армии неизбежна. Убедившись же в том, что мольбы бесполезны, и, видимо, пронюхав о подкупе, они стали грозить дойти до султана и выложить ему о подкупе начисто все, ежели только визирь согласится прекратить военные действия против русских.
Этим они окончательно испортили дело. Визирь их выгнал. И когда шведский король, всегда готовый к бою, всегда в застегнутом мундире, в ботфортах, при шпаге, когда Карл с быстротой, которой даже от него нельзя было ожидать, прискакал к турецким позициям, — уже все было кончено. Мир был подписан; русские с барабанным боем, с распущенными знаменами уже покидали Рябую могилу.
По мирному договору Петр должен был уничтожить азовский флот, срыть таганрогскую крепость и снова отдать туркам Азов.
«И тако тот смертный пир сим кончился, — сообщал он сенату условия договора, — сие дело есть хотя и не без печали, что лишиться тех мест, где столько труда и убытков положено, однако ж чаю сим лишением другой стороне великое укрепление».
Об этой «другой стороне», форпостом которой являлся Санкт–Петербург, об укреплении этой стороны Петр не переставал думать никогда, ни при каких обстоятельствах.
25
Итак, попытка Карла разбить русские армии турецким оружием не удалась. Меншиков же тем временем продолжал энергично крепить «другую сторону» — северо–запад. Санкт–Петербург становился на крепкие ноги, ширился, рос, торговал, населялся, прикрывался цепью надежных фортеций.
В прутском несчастье Петр утешал себя и других тем, что прекращение войны с турками даст возможность сосредоточить все силы на западе и тем самым быстрее закончить войну со Швецией. Теперь надо было со всей энергией браться за выполнение этой тяжелой, но неотложной задачи. Тем более что с западного театра военных действий приходили неутешительные известия. По донесениям оттуда выходило, что датчане в жарком споре с саксонцами легкомысленно забывают сегодня утром то, что они хотели накануне вечером, а у саксонцев — у тех всегда находится какой‑нибудь новый, не идущий ни к делу, ни к месту «убийственный» довод, доказывающий, к примеру, что через пять минут после смерти человек чувствует себя так же, как за пять минут до рождения, или что‑нибудь в этом же роде.
Словом, находясь при Штральзунде, «войска нации, датские и саксонские, — доносил Петру посол Григорий Долгорукий, — действия еще никакого до сих пор, несмотря на все наши понуждения и уговоры их, не начали затем, что министры и генералы не могли согласиться насчет того, как начинать дело, а согласиться не могут больше по своим злобам и гордости».
Два месяца битых уже толклись у Штральзунда союзные армии. Не было артиллерии; торговались, кто должен ее подвезти. Наступила зима. Нужно было незамедлительно решить вопрос о зимних квартирах для войск. Не стоять же всю зиму на одном месте, упершись в ворота Штральзунда!
После весьма бурных дебатов решили; датский король оставляет в Померании на зиму 6 тысяч войска, саксонцы и русские зимуют все.
А с весны 1712 года снова начались разногласия, пошли бесконечные конференции, совещания…
— Снова затеяли болтовню! — швырял Петр в сердцах донесения Долгорукого. — А ведь время не ждет! — обратился он к Меншикову. — Небось теперь Карл всех своих правителей в Швеции приказами завалил — готовить, сколачивать новую армию.
Чуть заметная улыбка раздвинула губы Данилыча.
— Из каких же запасов, мин херр? — И быстро добавил: — Это, надо сказать, не совсем зависит от них. Не совсем. Вот ежели турки…
Но Петр перебил:
— Турки… Шафиров доносит, что они с Толстым сбились с ног, стараясь, чтобы Карл не оставался дольше в турецкой земле. Пишут, что визирь уже получил указ выпроводить Карла, а он уперся — никак.
— Вот–вот! — кивал Меншиков.
— Сулил уже визирь Карлу и обозы и деньги, — продолжал Петр. — А тот: «Дай мне тридцать тысяч солдат в конвой до шведской границы, тогда и отправлюсь».
— Ловко! — поднял брови Данилыч.
Барабаня пальцами по столу, Петр глубоко вздохнул.
— Да–а, у турок все может быть… — И, словно очнувшись, вдруг хлопнул ладонью о стол. — Короче говоря, Данилыч, надо будет тебе самому в Померанию собираться.
Меншиков так и думал: «Кончится этим».
— А чем, мин херр, меня подкрепишь?
— Корпусом Репнина в тридцать полков да… — подумал, потер переносицу, — еще на придаток, пожалуй, два полка гвардии дам. Хватит? Как думаешь?
— Хватит‑то хватит, — раздумчиво протянул Меншиков, — да…
— Что?
— Уж очень тяжкое дело канитель‑то путать с союзничками такими. Разговоров не оберешься, а дела — чуть. Свары, склоки да лай.
— Сила не только в зубах, Данилыч. Зубаст кобель, да прост. И канитель путать да распутывать надо уметь. — Пошевелил пальцами, прищурил глаза. — Ту–ут дело такое! Попал в стаю — лай не лай, а хвостом виляй…
— У нас на Руси силу в пазухе носи, — бурчал Данилыч, поглаживая колени. — Ежели за спиной штыков не имеешь, то как ни распутывай, какие турусы на колесах ни подводи…
— И то правда! — перебил его Петр. — Только ведь я к тому, что одно другому не мешает. Про это ведь толк. Штык штыком, а язык языком. Не все же только глубоко пахать, и пробороновать тоже нужно. А не то и граблями. — Погладил крышку стола и противно, как показалось Данилычу, сладенько так улыбнулся. — Грабельками надобно этак вот подчищать, подчищать, чтобы гладенько было… А потом вот что, Александр, — тихо, но властно произнес Петр, кладя ладони на стол, — теперь ты пойдешь в Померанию, но, — нахмурился, — не мечтай, что ты там будешь вести себя как в Польше. Головой ответишь при самой малой жалобе на тебя. Так и знай!
Покусывая чубук потухшей трубки, светлейший растерянно улыбался.
— По правде говоря, не очень я хорошо разбираюсь, никак в толк не возьму, чего тебе, дьяволу, надо, — пожимал Петр плечами. — Все удается, все есть! Тут бы и радоваться. А люди вдруг узнают… Думаешь, ладно мне слышать, как всякие ухмыляются: «А еще чего вышло‑то, наделал каких делов наш светлейший!» — И плюнул в сердцах на ковер.