— Непутевый! Справедливей меня судьи нет!
А наветов, подкопов было действительно хоть отбавляй.
Ростовский архиерей. Досифей, лишенный сана по делу бывшей царицы Евдокии, говорил на соборе архиереям: «Посмотрите, что у всех на сердцах; извольте пустить уши в народ, что говорят».
А народу внушали, что царь — хульник, богопротивник, антихрист от племени Данова [24].
— Какой он государь! — шипели бородачи. — Нашу братию всех выволок на службу, а людей наших и крестьян побрал в войско. Нигде от него не уйдешь.
— Да не царь он, — убежденно говорили иные, — подмененный младенец, не русский, а из слободы Немецкой. И как царица Наталья Кирилловна стала отходить от сего света, и в то число ему говорила: ты‑де не сын мой, замененный…
Были и такие, что жаловались царю на бояр, разбрасывали подметные письма:
«Бояре твоим указам непослушны: как ты приедешь к Москве — и при тебе ходят в немецком платье, а без тебя все боярские жены ходят в сарафанах и по церквам ездят в телогреях и называют недобрыми женами тех, кто ходят по твоему указу. Как царь Федор Алексеевич приказал охабни переменить — и в один месяц переменили, и указа его не ругали, а твой указ ни во что не ставят. Только и всего указу твоего послушен учинился князь Александр Данилович».
Часами иной раз докладывал такое начальник Тайной государевой канцелярии, и Петр сокрушенно вздыхал.
— Вот тут и подумаешь… — бормотал, рассеянно ища что‑то на верстаке. — Выходит, Андрей, — обращался к дворцовому механику Нартову, — что такими, как Данилыч, не разбросаешься.
— Истинно, государь, — соглашался тот, — мало у тебя верных помощников. А Александр Данилович — кремень, что и баять… А уж коль начнет что вершить — куда там!.. Заглядишься… откуда что берется, ей–богу, чисто вот у него по маслу, так и катится!.. Истинный Бог!
— Да–а… — раздумчиво, не слушая Нартова, тянул Петр, — то‑то и оно!.. — Взял с верстака пару точеных слоновой кости подвесок для паникадила, покидав их на ладони, протянул механику: — Каково я точу?
Нартов чмокнул губами:
— Хорошо, государь!
— Так‑то, Андрей. Кости я точу долотом изрядно, а упрямцев дубиной обточить не могу!
Сказал и как бы внезапно потух, закрыл глаза; лицо изобразило глубокую, скорбную усталость. Молча сидел, опустив голову, нервно постукивая ногтем о край верстака.
«Каторга, истинно каторга! — думал. — Бьюсь, силы, здоровье кладу, а они…»
— Ни–че–го! — хрипел, перекашивая губу. — И на черта есть гром! Сокрушим! — обращался к оцепеневшему у своего станка Нартову. — Каленым железом выжжем! Чтобы и праху от древней плесени не осталось!..
Вскочил.
— Кого надобно, всех поднимем, да так!.. Силы у нас… — тряхнул головой, и лицо его несколько прояснилось. — У народа‑то нашего силы, Андрей, — горы можно ворочать!..
Глубоко верил Петр в силы народа. И народ целиком оправдывал эту веру. Высоко поднимая, например, звание солдата — этого подлинного выходца из народа, плоть от плоти, кость от кости его, — Петр говорил: «Солдат есть имя общее, знаменитое: солдатом называется первейший генерал и последний рядовой».
И действительно, знаменит был русский солдат! Ничто — ни голод, ни нищета, ни темнота и невежество, в которых держали помещики крепостных, — не могло убить в том же солдате находчивости, переимчивости, ловкости, храбрости, героизма, способности преодолевать любые преграды.
3
— А и многим же еще надо здесь обзаводиться! — весело сказал Меншиков своим глуховатым голосом и, ступив на коврик, услужливо расстеленный возле кареты, крепко счистил о ее подножку снег с подошвы ботфорта.
Был пасмурный, мглистый мартовский полдень. Косо неслась белая крупа, падая на огороженные частоколами громадные пустыри, серые слободы, на ухабистые улицы–першпективы, на ярко размалеванные амбары, сараи, провиантские магазины, цейхгаузы. За поленницами дров — колотых пней, сложенных меж кустами голого лозняка на задворках, — снежными шапками бухты просмоленных канатов, штабеля досок, горы камней, а далее, под низким белесым небом, расстилалась, насколько хватал глаз, пустыня волнообразного наста. Сизый туман обволакивал беспредельные болотины, необъятные овражистые поля, скрывал унылую панораму зимней Прибалтики с ее глубоченными сугробами, дремучими лесами, черными вихрастыми деревушками.
И на этаком месте нужно было создать новую столицу империи — все распланировать, осушить, одеть в камень и вымостить, потом заселить, потом вывезти горы мусора, грязи, навести чистоту и порядок… И все это быстро! «Время яко смерть!» — государь говорит. «А место здесь… — частенько думалось Александру Даниловичу, — как под первой Нарвой, бывало, Головин говорил: «Вот это сейчас камень, а это болото. Земля–а!.. В этой земле только лягушкам водиться!»
Вот и сейчас… Прошли дни Герасима–грачевника и сорока мучеников, когда положено прилегать сорокам да жаворонкам, и Алексея Божьего человека — «с гор потоки», «с гор вода, а рыба со стану», — и Хрисанфа и Дарьи «замарай проруби»; надвигалось Благовещенье, а за ним следом, апреля первого Марии Египетской, — «зажги снега, заиграй овражки», а здесь все зима да зима! Весной и не пахнет!.. И откуда только этакая пометуха да понизовка берется?! Было отпустило, пошла падь и кидь, хлопья с былого воробья, а потом вскоре заворотило вкруть, да так, что избенки стали палить, как из пушек, и даже от лаптей скрип пошел.
Но нынче все трогало Александра Даниловича.
По какой причине?
Кто его знает! Это чувство, что все хорошо, что все отлично, бывало у него обычно после долгих приступов тяжкой болезни: испарина по ночам, кровохарканье, припадки удушья не мучили его уже больше недели.
Вице–губернатор Санкт–Петербурга Корсаков, высокий, дородный, в енотовой шубе, накинутой на плечи поверх синего бархатного кафтана, в белых чулках, башмаках с громадными пряжками, смотрел с крыльца с таким рассеянно–тупым выражением, которое у него появлялось, когда он нашкодит и никак не придумает способ вывернуться из весьма неловкого положения. Он сегодня выпил лишнее за обедом, и отечное, землистое лицо генерала так покраснело, что почти слилось с буклями огненно–рыжего парика; выпуклые, посоловевшие глаза Корсакова бегали, виновато моргали, оглядывая фельдмаршала: шляпу, расшитую золотым позументом, шубу–накидку с громадным бобровым воротником, разрумянившееся на морозе сухое лицо со смеющимися голубыми глазами, искривленный улыбкой, с ямочкой в уголке, тонкий рот. Кивнув казачку: «Поддержи подножку!» — Корсаков прохрипел:
— Многим‑то, многим надо обзаводиться, Александр Данилович, только, видно, здесь без нас будут делать сие…
Это было сказано так неожиданно, что Меншиков слегка опешил.
— Как это «без нас»? — спросил он, подняв брови.
— Да так, ваша светлость… Уж очень того… глубокий подкоп ведет под нас этот стервец Алешка Курбатов! А за ним, поди, и другие тянуться начнут…
— Ах, ты во–от про что! — протянул Меншиков, вскидывая бровями. — Подко–оп… Не подведет, будь покоен! — Криво, зло улыбнулся, подумав: «Вот ведь, скажи на милость, вывел в люди проходимца, а теперь он же мне пакости строит!.. Нет, каков гусь!.. Н–ну, подожди, «прибыльщик», мы тебе со лба волосы приподнимем!»
Корсаков помолчал, нагнув голову, потом вымолвил:
— Да ка–ак сказать, ваша светлость… Алешка дотошный, черт! Коли крепко захочет, так раскопает!..
Меншиков рассмеялся.
— Ох, страсти–напасти! Не к ночи бы слышать! — Поправил шляпу на голове и, внезапно краснея и блестя глазами, горячо и грубо добавил: — Не он первый, не он последний. Пусть попробует. У самого рыло в пуху!
— Да ведь у самого‑то у самого, — мялся Корсаков, — а оттого нам не легче.
— Ничего, не высосет! — убежденно отрезал Данилыч. — Авось у меня, — показал крепко сжатый кулак, — не в похвальбу сказано, пока сила есть. И не таких пригибали… Коли что, я, брат, на издержки жмуриться не стану.
Корсаков, подкатывая глаза под лоб, глубоко вздохнул:
— Дай Бог, Александр Данилович! Только… — переступил с ноги на ногу, — вашей‑то светлости, может, и ничего, а мне — крикнул «ау» — и ноги в траву, и рога в землю!.. Мне за одни хлебные подряды, поди, мало не будет.