И действительно, люди близкие к Алексею рассказывали, что, когда Петр Петрович родился, Алексей много дней был печален. Но они позабыли либо действительно не знали о получении Алексеем в это время громового письма от отца, в котором Петр, до рождения внука, Петра Алексеевича, и сына, Петра Петровича, независимо от этого предупреждал Алексея, что в случае упорства он отсечет его, «яко уд гангренный». «И не мни себе, — писал Петр, — что ты один у меня сын и что я сие только в устрастку пишу: воистину (Богу извольшу) исполню». Письмо это совпало с рождением брата Алексея, Петра Петровича; причина печали могла быть двоякая. Что отвечать отцу? Просить прощения в том, что заслужил гнев, обещать исправление? Он потребует к флоту, к заводам, каналам… И как ему угодить? И для чего угождать?
У мачехи сын, — теперь не будет добра; лучше отказаться от наследства и жить в покое, а там — что Бог даст.
И Вяземский и Кикин советовали отказаться от наследства. Кикин, большой, рыжий, широкоскулый, с мутно–синими глазами, сумрачно говорил:
— Тебе покой будет, как ты от всего отстанешь, — лишь бы так сделали! — И, внимательно оглядывая худого, узкогрудого Алексея — тонкий серый кафтан на субтильной фигуре, короткие панталоны, белые чулки, туфли с пряжками на тощих, прямых как палки ногах, круглые карие глаза, припухшие губы на длинном, изможденном лице, — добавлял: — Я ведаю, что тебе, за слабостью твоей, не снести… Напрасно ты не отъехал… Да уж того — негде взять!..
И Вяземский сиплым голосом зло–загадочно говорил:
— Волен Бог да держава; лишь был бы покой.
И, отклонившись, тупо уставившись заплывшими глазками в пол, он, деланно отдуваясь, торопливо оглаживал свою толстую грудь.
То же советовал и князь Василий Владимирович Долгорукий
— Давай писем хоть тысячу, еще когда‑то что будет! Старая поговорка: улита едет, коли то будет… Это не запись с неустойкой! Пиши отцу, что готов отказаться от престола.
И Алексей написал так, как советовал Долгорукий.
«Милостивый государь–батюшка! Сего октября в 27 день 1715 года, по погребении жены моей, отданное мне от тебя, государя, вычел, за что много донести не имею, только, буде изволишь, за мою непотребность, меня наследия лишить короны Российской, буде по воле вашей. О чем и я вас, государь, всенижайше прошу. Детей моих вручаю в волю вашу; себе же прошу до смерти пропитания. Сие все предав в ваше рассуждение и волю милостивую, всенижайший раб и сын Алексей».
Однако Петр ответил ему, что остаться «ни рыбой ни мясом» нельзя, предложил: «Или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах».
И это требование не устрашило Алексея и его друзей.
— Ведь клобук не гвоздем к голове прибит, — заметил Кикин.
— Истинно! — согласился с ним Алексей.
И другие единомышленники царевича убеждали его не пугаться монашества, в один голос советовали согласиться идти в монастырь.
Следуя этим советам, Алексей на другой день ответил отцу, что готов хоть сейчас постричься в монахи.
Петр задумался. Не совсем ясно было: что это, тонкая хитрость со стороны Алексея или тупое упрямство?
Проницательный Меншиков, умный Шафиров осторожно намекали Петру, что такое согласие, конечно, не без задней мысли дается, что в искренность решения Алексея трудно поверить хотя бы по одному тому, что он весьма власти желает и от нее никогда не откажется — этому есть подтверждения…
И Петр при свидании с сыном сказал:
— Постричься в монахи — это молодому человеку не так‑то легко. Одумайся не спеша… Полгода я еще подожду.
Сказано это было в начале 1716 года, перед отъездом Петра за границу.
Прошло полгода, и Петр написал Алексею из Копенгагена, чтобы он либо постригался в монахи, либо, если передумал, немедля выезжал бы к нему.
«Еду к тебе», — ответил царевич и действительно вскоре выехал, но… не к отцу, а в Вену, к своему шурину, императору Карлу.
Глубокой осенью, около десяти часов вечера, когда император был уже в постели, переодетые царевич и Евфросинья явились к вице–канцлеру императора.
— Я приехал, — всхлипывал Алексей, падая на колени, — я приехал… просить императора о покровительстве… Меня хотят лишить престола и самой жизни моей…
— Вы здесь в безопасности, — торопился успокоить царевича весьма удивленный и смущенный министр.
— Отец мой, мачеха, Меншиков нарочно спаивали меня, чтобы сделать неспособным царствовать, — рыдал Алексей. — А теперь хотят меня погубить!.. Умоляю о помощи!..
Обо всем этом было немедленно доложено Карлу, и император решил: «Предоставить убежище царевичу, но содержать его тайно».
Вскоре Петру стало известно: царевич, выехав к нему за границу, исчез. Это известие его сильно встревожило.
— Наследник престола в руках иностранного правительства! — вскрикивал пылкий Шафиров, прижимая к груди короткие толстые руки. — Это же, ваше величество, может быть причиной страшнейших смут!..
У Петра от стыда и злобы холодели пальцы.
— А если я назначу по себе другого наследника? — пытался он возражать, успокаивая сам себя.
— Прежний наследник может в то же время предъявить свои права, основываясь на первородстве, — спокойно и уверенно докладывал ему в свою очередь Петр Андреевич Толстой. — И может, — подчеркивал, поднимая свою густую, кустистую бровь, — подкрепить эти права иностранною армией…
— Да, да, — поддакивал ему Петр Павлович Шафиров. — И какие же тягчайшие для России условия должен был бы он принять за эту помощь!.. Подумать только! — шумно вздыхал вице–канцлер.
— Так, так, — тупо и кратко шептал государь, уставившись в одну точку. — Безрога корова и шишкой бодает! Истинно. Истинно!..
— Гришка Отрепьев, к примеру, обязался уступить Польше за такое содействие несколько русских городов [26], — вставил Толстой, щуря зоркие зеленоватые очи.
— А разве не может царевич дать подобные обязательства какому‑нибудь европейскому королю? — добавил Шафиров, бочком подбегая к столу, за которым сидел государь.
— Правда! — выдавил из себя Петр, швыряя на стол потухшую трубку. Лицо его, круглое, с играющими под желто–смуглой кожей розоватыми желваками, было строго, нахмурено. — Чего хорошего, а этого… — И голос его сорвался. — Этого можно ждать, можно, — кивал, — Но только… при мне такого не будет! — сказал тоном глубокой веры. — Сына–иуду!.. — вдруг гаркнул, скрипнул зубами. — Я… — дернул шеей, вскочил, — пр–рокляну!.. Растерзаю на части своими руками! Изотру в прах предателя!..
Ты, Петр Андреич, — ткнул пальцем Толстого в плечо, — найди мне его. Сыщи, где он, собака!.. А там… мы посмотрим.
— Слушаюсь, государь! — поклонился Толстой, тотчас подумав: «Ох и большая возня получится с этим делом! Придется‑таки поработать и головой и ногами!..»
Алексея укрыли в уединенном горном замке в Тироле. Даже комендант не знал имени особы, охранение которой ему было поручено. Но пронырливый Петр Андреевич Толстой все же напал на след беглеца. Тогда Алексея переправили подальше — в Неаполь. Но Толстой и там его разыскал. И тогда Петр формально потребовал от императора, чтобы он выдал ему сына, грозя в противном случае принять меры к отмщению за эту «несносную нам и чести нашей обиду».
Угроза подействовала. Но император предоставил самому Толстому склонить Алексея к возвращению на родину.
Долго Толстой уговаривал Алексея вернуться в Россию. Однако все было тщетным. Наконец Петру Андреевичу удалось‑таки найти у Алексея слабое место: рассыпая свое красноречие, он начал уверять беглеца, что государь не будет препятствовать его женитьбе на Евфросинье и дозволит ему, отрекшись от престола, жить с ней в одном из подмосковных имений. Такое обещание сразу возымело должное действие. На этих условиях Алексей согласился вернуться в Москву.