10
Когда Петр находился в самом Петербурге, у Екатерины вечерами всегда шумно и весело. В большом, высоком танцзале ее деревянного дворца собирается тогда вся столичная знать.
Все там на новый манер. Гремит с галереи цесарская музыка; молодежь шумно приготовляется к танцам; в пудреных париках, разноцветных кафтанах, расшитых блестящими галунами, кавалеры расшаркиваются перед девицами — приглашают на менуэт.
Маменьки, туго затянутые в модные платья, с лицами сизоватыми от густого румянца и синеватых белил, крепко надушенные «роматными водами», чинно рассевшись вдоль стен и замерев в самых неестественных позах, незаметно подталкивают локтями своих дочерей, косят глазами по сторонам, что‑то шепчут, не меняя выражения лиц, и дочки — худые и полненькие, «на выданье» и того неопределенного возраста, когда из девочек формируются и незаметно распускаются девушки, — расправляя свои широченные робы, натянутые на стальные обручи — фижмы, постукивая высокими каблуками остроносых сафьяновых башмачков, подают кавалерам руки и, павами выступая вперед, становятся в общий круг.
Разговор пока не клеится. После каждого обращения к ним кавалеров девушки потупляют глаза, вспыхивают до корней волос, судорожно перебирают складки на платьях. Высоко взбитые волосы их убраны цветами, заколками и гребенками с массой камней; густые слои румян и белил покрывают лица, шеи и плечи; пальцы унизаны кольцами.
Но вот трубачи и литаврщики грянули менуэт. И круг танцующих оживился, начались церемонные поклоны, приседания — реверансы.
— Кто это, ваша светлость? — спрашивает у Меншикова Екатерина, указывая веером в сторону одной пары.
— Флотский лейтенант Мишуков, — почтительно изогнувшись, докладывает светлейший, — а с ним…
— Княжна Наталья Черкасская, — ловко подсказывает ему стоящий за спиной вице–канцлер Шафиров.
— Славная пара! — улыбается «матушка». — А Трубецкая — как только что распустившийся алый цветок, не правда ли, Александр Данилович?
— Да, ваше величество, — кривит губы светлейший. — Мужу ее есть что охранять. Смотрите, как он ревниво за нею следит…
Действительно, высокий, худой, длинноносый старик Кантемир, бывший господарь молдаванский, не спускал глаз со своей молодой «половины».
Следом за Трубецкой проплывает молодая Ромодановская.
— Она еще более прекрасна душой, нежели наружностью, — замечает Екатерина. — Вся в мать.
— Не в отца, — соглашается Меншиков. — Папенька у нее был такой, что ежели приснится, то вскочишь да перекрестишься! [44]
— Ох и язык у вас, князь! — смеется Екатерина, прикрыв веером свои сложенные сердечком пунцовые губки. — И с годами, как вижу, не унимаетесь!..
— Говорят, что она выходит замуж за сына графа Головкина? — спрашивает Меншиков. — Это правда?
— Да! — кивает Екатерина. — У графа собирается сразу две свадьбы: женится сын на Ромодановской, и государь просватал за Ягужинского его дочь. Смотрите, смотрите, какая чудесная пара!.. Ягужинский, по–моему, решительно первый танцор в Петербурге. Красивый, ловкий, вечно веселый!..
— Когда трезвый, — добавляет светлейший. — А выпьет, то или спорит, или дерется…
— Ну, это… — слегка морщится, шевелит пальцами Екатерина, — почти все вы такие!
Хорошо танцует молодой Куракин, да и многие флотские офицеры, побывавшие за границей.
— Эх, пошла бы и я, — вздыхает Екатерина, — да вот… — опускает глаза, — опять «интересное положение»…
Меншиков оглянулся на Шафирова — тот немедленно отошел.
— Надоело, Екатерина Алексеевна? — склонился светлейший к плечу государыни.
— Надоело, Александр Данилович! Ох как надоело!.. Сам посуди — ведь каждый же год!.. Вот и сижу в кресле, как кукла! А годы идут!.. Сколько их осталось еще?
— Да мы еще поживем, — лукаво подмаргивает Данилыч. — Как «сам» — то?
— Что «сам»? — пожимает плечами Екатерина. — «Сам» только и думает теперь, что о деле царевича.
— Что‑нибудь новое выведал Ушаков? — живо спрашивает светлейший.
— Нет, ты посмотри на него, на слона, — словно не расслышав вопроса Данилыча, указывает Екатерина глазами на один из дальних углов танцзала, уставленный столиками. — Ох уж этот мне Ушаков!.. Все рассказывает — и, видно, что‑то веселое, как всегда, с тысячью прибауток, присловий…
— Поди, все о том, как он лет за двадцать перед тем в лаптях и сермяге ходил с крестьянскими ребятишками по грибы, — проговорил Меншиков, устало мотнул унизанной перстнями рукой. — Либо о том, сколько чего можно съесть…
— А что, он много ест?
— Дай Бог здоровенному ямщику либо пильщику! Недаром как во время обеда рыгнет, так и скажет: «Рыгнул, — значит, все провалилось и надо есть сначала»…
— Фу–фу! — замахала Екатерина руками.
— Весельчак, — не унимался Данилыч, — без которого не обходится ни одно розыскное кровавое дело…
— Зато неподкупно честен, — заметила Екатерина, многозначительно взглянув на Александра Даниловича. — Скоро будет управлять Тайным приказом, попомни мое слово… Такие государю нужны.
— Позови его, — шепнул Меншиков, наклоняясь почти к самому уху царицы.
В темных глазах Екатерины зажглись огоньки.
— Зачем он тебе? — быстрым шепотом спросила она.
— Узнать, что выведал нового.
— Хорошо! — кивнула Екатерина. — А потом, Александр Данилович, тебе вместе с ним надо пойти к государю… Дело не терпит.
— Что нового с делом царевича? Что говорят про государыню, про меня? — сразу поставил Меншиков перед Ушаковым вопросы ребром.
— Что говорят? — просто начал Ушаков, грузно опускаясь на кресло возле светлейшего. — Говорят, что вам с государыней на руку отречение Алексея Петровича, что вы с легким сердцем можете подписать ему любой приговор, что вы есть главные виновники ненависти между государем и его сыном — долго‑де готовили царевичу такой вот конец.
— Какой конец? Конца еще нет! — заметил Меншиков. — А ради чего мы все это делали, как говорят?
— Ради того, чтобы государыня Екатерина Алексеевна взошла на русский престол после смерти государя Петра Алексеевича.
— Так, мысль отменная! Но когда государь узнал Екатерину Алексеевну? Сколько лет с тех пор миновало? — зло сверкая глазами, говорил Меншиков, сдерживая себя. — А до этого‑то ради чего мне нужно было развращать царевича Алексея?
— Да дело ведь, Александр Данилович, не в этом… — начал было «царев костолом», добродушно улыбаясь и крепко потирая свои громадные красные руки.
Но Меншиков его перебил.
— Знаю, в чем дело! — отрезал. — Знаю! Авось не впервой!.. Вспять кое‑кто захотел! — Хрустнул пальцами, над порозовевшими скулами надулись синеватые жилки. — Забыли бородачи. Все забыли: и Циклера и стрельцов…
— Идите! Он там! — морщилась Екатерина, схватившись за висок и кивая на соседнюю комнату. — Я уже с ним говорила. А здесь… не к месту вы затеяли эти речи… Идите, идите!
Ушаков поднялся, неуклюже, тяжело поклонился и следом за Меншиковым направился в соседнюю комнату.
Как же хорошо Екатерина изучила своего «старика»!
Такие вечера с танцами устраивались ею единственно потому, что они и вообще подобные «ассамблеи, или вольные собрания» были весьма по душе ее шаутбенахту Петру Алексеевичу.
Ей ничего не стоило привыкнуть к любимому его детищу «Парадизу», и она прилагала все усилия к тому, чтобы всячески скрасить жизнь в этой отстраивающейся и путем еще не обжитой столице.
С годами у «самого» все сильнее и сильнее проявлялась потребность в семье. В разлуке его переписка с женой по–прежнему отличалась веселостью, но из‑за шуток все больше и больше сквозила привязанность «старика» к «Катеринушке, другу сердешнинкому», к матери его горячо любимого, ненаглядного «Петрушеньки–шишечки» и очень любящих папочку, жизнерадостных дочерей.
Особо живой оказалась Лизутка. Как‑то вошел он к жене. Ее завивали. И Лизутка уж тут. Вертится, просит: «Мама! Скажи, чтобы сделали мне одну кудрю…» Или такое раз было: старшая, Аня, при нем строго сказала Лизутке, что она хохотушка, вертушка и ябеда. Лизутка немедля раскаялась: «Что смешливая — знаю, что вертушка — поняла, а что ябеда — больше не буду». Вот как остра на язык, вот находчива! «Смотри, — погрозил он ей, непоседе, тогда, — слушайся старшей сестры!» Случилось, принес он им, Ане, Лизутке, два больших, туго надутых и одинаково ярко раскрашенных пузыря. Вдруг один пузырь лопнул. «Чей?!» — вскрикнула, захлопав в ладоши, Лизутка. «Вот и думай, отец! И решай!»
44
По отзыву Бориса Куракина, Федор Юрьевич Ромодановский «был собою видом как монстра, нравом злой тиран–погубитель».