Петр покосился в их сторону, Шереметев крякнул, огладил нос, смолк.
— «В котором доме имеет ассамблея быть, — продолжал Петр, — то надлежит письмом или иным знаком объявить людям, куда вольно всякому прийти, как мужскому, так и женскому».
— О Господи!.. — невольно вырвалось у Головкина.
Все рассмеялись.
— Что, накладно, Гаврила Иваныч? — широко улыбаясь, спросил Петр. Тряхнул волосами. — То ли еще будет! Послушай.
— Ничего, раскошелится, — вставил Меншиков.
— А ты что торчишь над душой? — обернулся в его сторону Петр. Пристально посмотрел на Ушакова, потом снова на Александра Даниловича. — Что у вас? — спросил, отложив в сторону прочитанный лист.
— Да надобно бы, ваше величество… — Меншиков подошел, наклонился. — Надобно бы доложить, — бормотал. — Дело тут есть, — кивнул в сторону Ушакова.
— И немалое, ваше величество, — добавил Ушаков, округляя глаза.
— Завтра утром приходите в токарню, — кивнул ему Петр и, отхлебнув из стоящей перед ним пивной кружки, взял поданный ему Остерманом новый, сплошь исписанный лист.
11
— А дело царевича‑то слыхал? — обращался Меншиков к Шафирову. — Ка–ак оно круто заваривается!..
— Да, да, да, — энергично замотал головой вице–канцлер. — И Яков и Василий Долгорукие, оказывается, в этом деле «не без причины», и оба брата Голицыны, и Стрешнев, и Апраксин, и даже сам Шереметев…
— В этом и толк, — перебил его Меншиков, сумрачно улыбаясь. — Утресь я ходил к «самому». Ушаков такие дела раскопал!.. Этот тихоня‑то Алексей… считает: «Клобук не гвоздем к голове прибит. Когда потребуется, можно его и снять. А впредь что будет — кто знает?»
— Ну, что для нас тогда будет — известно, — забормотал, почесывая подбородок, Шафиров.
— Подожди! — остановил его Меншиков. — Ты послушай. Всех отцовских советников, говорит, под топор, заведет себе новых, будет жить в Москве, корабли сожжет, отдаст шведам земли, нами у них отвоеванные…
— Вот, вот! — перебил его Шафиров. — А родовитым только это и надобно. Все, все они за ним тянутся… Волк коню не свойственник, как говорится. Так и они нашему брату. Известно, как мы у них поперек горла стоим. Мы, то бишь, я, ты, — начал загибать пальцы на левой руке, — Ягужинский, Макаров…
— Да и Толстому, в случае чего, от них мало не будет, — заметил Данилыч.
— Это как пить дать! — согласился Шафиров. — На Петра Андреича они теперь смотрят как на главного виновника несчастий царевича.
— Да уж, кто‑кто, а этот к ним теперь не пристанет, — сказал Меншиков, раскуривая потухшую трубку. — Этот теперь за нас крепко–накрепко.
3 февраля 1718 года царевич Алексей, без шпаги, как арестованный офицер, был введен в Большой кремлевский дворец, где к этому времени собрались министры и высшее духовенство.
Петра он встретил на коленях. Царь потребовал от него торжественного отречения от престола и клятвы: «воле родительской во всем повиноваться и наследства никогда, ни в какое время не искать, не желать и не принимать».
В этот же день был обнародован манифест:
«Сожалея о государстве своем и верных подданных — дабы от такого властителя наипаче прежнего в худое состояние не были приведены, — писал Петр в манифесте, — для пользы государственной, лишаем сына своего Алексея наследства по нас престола Всероссийского, хотя бы ни единой персоны нашей фамилии не осталось».
— А теперь открой всех людей, которые присоветовали тебе бегство, — потребовал Петр от Алексея. — И ежели что укроешь, — предупредил его, — на меня не пеняй, понеже вчерась перед народом объявлено, что за сие пардон не в пардон.
И Алексей начал «показывать»: оговорил Кикина, Вяземского, Василия Владимировича Долгорукого, царевну Марию Алексеевну…
Кикин не успел скрыться, его поймали в самом Петербурге, привели к Меншикову.
— Князь Василий Долгорукий взят ли? — спросил он Данилыча.
— Нет, не взят, — ответил Меншиков.
— Нас истяжут, Александр Данилович, — хрипел Кикин, — а Долгоруких царевич закрыл, фамилию пожалел…
Кикин признался, что к царевичу хаживал и про отъезд его к императору знал, советовал ему обратно не возвращаться… рассказывал все, что знал. К тому, что уже было известно, нового ничего не добавил. И Меншиков распорядился отправить Кикина в Москву для дальнейшего расспроса и розыска.
Напрасно Кикин боялся, что князь Василий Долгорукий «уйдет от беды»: Меншиков схватил и его. Скованный, за крепким караулом, он был отправлен в Москву вслед за Кикиным.
Судьи Иван Ромодановский, Шереметев, Апраксин, Прозоровский вняли слезным мольбам старшего в роде Долгоруких — Якова Федоровича. «Помилуй, премилосердный государь, — написал Яков царю, — да не снидем в старости нашей в гроб с именем злодейского рода». Как же не внять было такой слезной мольбе? И судьи помиловали Долгоруких: приговорили сослать князя Василия в Соликамск.
Им, родовитым, весьма и весьма понятно такое заступничество князя Якова Федоровича Долгорукого. Пусть не родственник Яков Федорович Василию Владимировичу Долгорукому, пусть только однофамилец, но бесчестье же поражает весь род! Род рюриковичей Долгоруких!.. Яков Федорович должен был просить за Василия!
После суда над Шакловитым и его сообщниками, когда Василия Голицына приговорили к вечной ссылке, кто навестил его и осмелился провожать в дальний путь? Его двоюродный брат, Борис Голицын! Род. От него никуда не уйдешь!
Проходя как‑то раз по берегу Невы, Апраксин увидел двух своих племянников, которые вместе с другими матросами били сваи. Остановился, увидев такое, Федор Матвеевич. Отирая потные лица, остановились и племянники, глядя на дядю.
— Тяжело? — осведомился генерал–адмирал. И, не ожидая ответа, проворно сбросил мундир, засучил рукава и сам принялся тянуть канат «бабы»: я‑де не лучше своих племянников!..
«Свой своему поневоле брат, — размышлял Меншиков, узнав о приговоре над Василием Долгоруким. — Значит, теперь весь род Долгоруких — мои заклятые враги, навечно, по гроб?.. Это надобно крепко запомнить!..»
По приказанию Петра, капитан–поручик гвардии Григорий Скорняков–Писарев неожиданно нагрянул в суздальский Покровский монастырь, где жила в заточении инокиня Елена, бывшая царица Евдокия Федоровна, захватил все ее бумаги и привез ее самое в Москву вместе с несколькими монахинями и другими близкими к ней людьми. Начались после этого сразу два следствия: по делу первого сына и по делу первой жены государя.
С расспросов и розысков открылось, что инокиня Елена жила в монастыре «неприлично монашескому званию и своему полу» — имела любовника; что разные нищие, бродяги и изумленные [46], приходившие к ней якобы за подаянием, приносили ей от ее родственников Лопухиных, от царевны Марии Алексеевны и от других сочувствующих ей родовитых людей записки и письма, в которых они ругательски ругали царя; что в разговорах с монахинями и другими своими сторонниками инокиня Елена выражала надежду покинуть в скором времени монастырь и возвратиться ко двору, «потому что, — говорила она, — царевич‑то из пеленок уже вывалился давненько. Стало быть, ждать осталось недолго».
Более всех надежду эту поддерживал в ней епископ Досифей: в церкви он поминал ее государыней, частенько рассказывал ей о бывших ему «хороших» видениях, пророчивших скорую смерть государю…
Любовник инокини Елены Глебов, духовник ее Андрей Пустынный и епископ Досифей были казнены, другие участники заговора наказаны телесно и сосланы. Инокиня Елена под строгим караулом была отправлена в Ладожский монастырь.
На этом московский розыск закончился, и Екатерина написала Меншикову из Преображенского:
«Прошу, прикажите наискорее очистить для царевича Алексея Петровича двор бывший Шелтингов, где стоял шведский шаутбенахт [47], и что испорчено, велите не мешкая починить».
Петр заспешил в Петербург.
Знакомясь с материалами следствия, Меншиков лишний раз убеждался, что его враги оказывались заклятыми врагами Петра. «Да иначе и быть не могло, — думал Данилыч. — Все это так, так… Однако… Вот, скажем, Шереметеву‑то Борису Петровичу не было никакой надобности хныкать возле этой самой царевичевой отпетой компании!.. Неужто и ему государь теперь «ульет щей на ложку»!.. Ох, и какое же тяжкое действие окажет этот розыск на Петра Алексеевича! Ведь сын… и такое замыслил, предатель, против родного отца!»