По какому-то случаю старосты цеха питерских каменщиков поднесли императору в подарок девять тысяч червонцев. Петр решил подарить эти деньги сестре. Но посланный им придворный встретился с Меншиковым.
— Куда? — спросил его князь.
Тот доложил.
«И чего он суется? — подумал Данилыч о мальчике-императоре. — Такие деньги и — в подарок девчонке!..»
— Отнеси деньги ко мне, — приказал он придворному. Как же прогневался Петр, узнав утром о том, что сестра не получила подарка, что деньги отнял светлейший!
Бегая по ковру и чуть не плача с досады, он с необыкновенной запальчивостью приказывал всем окружающим, чтобы немедленно, сию же минуту, они послали за князем. А когда Александр Данилович явился к нему, он затопал ногами и неистово закричал своим звонким, ребяческим голосом:
— Как ты смел помешать выполнению моего приказания! Меншиков было опешил, однако быстро оправился и спокойно ответил, что ввиду известного недостатка в деньгах и истощения казны он намеревался сегодня же представить проект более полезного употребления этих денег. Но уже избалованного вниманием, крайне самолюбивого мальчика такой ответ, понятно, не успокоил. Стукнув кулаком по столу, он вскричал:
— Я научу тебя, что я император и что мне нужно повиноваться!
Повернулся к Меншикову спиной и быстро пошел. Меншиков — за ним. Нужно было как-то понятливо объяснить этому пылкому отроку, что наследство ему как императору досталось тяжелое: крестьяне разорены рекрутчиной и поборами и потому плохо платят налоги, казна почти пуста, ценность денег падает… Да и прощения, как ни больно, прощения нужно было просить. И Меншиков так долго просил прощения у Петра, что тот, не привыкший еще к подобным покаянным речам, наконец смягчился и простил Александра Даниловича.
Но первый шаг к освобождению уже был сделан, юный государь почувствовал свою силу. В самом деле, с какой стати он будет слушаться человека, который испугался одного его окрика, и почему он вообще слушался его до сих пор? Действительно, пора уже показать всем, что он — император.
Вскоре после этого случая Меншиков опасно заболел. Залеченная легочная чахотка снова разыгралась, и с особенной силой; появились затяжной кашель, ночные поты, кровохарканье, лихорадка… Старый этот недуг так истощил больного, лихорадка так вымотала его последние силы, что он не чаял уже остаться в живых.
Готовясь к кончине, Александр Данилович написал юному императору наставительное письмо, в котором подробно изложил свои чаяния, желания, неосуществленные замыслы, прямо касающиеся дальнейшего укрепления государства. В этой связи он указывал Петру на его обязанности в отношении России, «этой недостроенной машины», увещевал его следовать всем указаниям своего воспитателя Остермана, а также принимать во внимание советы министров, быть «правосудным»… Написал Александр Данилович письмо и к членам Верховного Тайного Совета — вверял им свою вдову и сирот.
«Что изменится со смертью Меншикова?» — гадали придворные. И большинство из них сходилось на том, что опять станут у власти, снова, как до петровских времен, поднимутся вверх самые родовитые, что Верховный Тайный Совет захиреет, а сенат, видимо, будет похож на прежнюю Боярскую думу.
Так думали при дворе.
11
Железная натура Данилыча и в этот раз обманула надежды врагов — он оправился от болезни. Но время, сработало не в его пользу. Пока он болел. Петр, никем не удерживаемый, неустанно, по целым дням предавался, в компании Долгоруких, своим любимым забавам. Вот когда, очутившись на свободе, он почувствовал, что значит влияние Меншикова.
За время болезни Александра Даниловича Петр вышел из-под его опеки. А Меншиков, приступив к исполнению своих опекунских обязанностей, снова принялся наставлять мальчика-императора, вводить его в курс государственных дел. как молодую лошадь в оглобли, проповедовать мало приятные ему вещи — трудолюбие, воздержание от излишеств, прививать ему бережливость, такое же, как у деда, отношение к казенной копейке…
Уверенный в прочности своего положения, непоколебимом влиянии на юного императора, Александр Данилович спокойно оставляет его в Петергофе, на руках у Остермана и Долгоруких, а сам с семейством уезжает отдохнуть после болезни в любимый Ораниенбаум-Рамбов.
Меншиков в силе, и поэтому в доме его толпятся придворные.
Лето выдалось погожее, сухое и жаркое, но дворец Александра Даниловича в Ораниенбауме был чудно построен: на дворе палил зной — в доме было прохладно, сумеречно, то ли оттого, что дворец был окружен густым садом, то ли потому, что верхние стекла в нем были особенные — цветные, граненые. В комнатах множество различных цветов, но пахло везде липовым цветом, который лежал на всех окнах; любил Александр Данилович этот запах, часто перебирал сухие пучки, подносил их к лицу, жадно вдыхал аромат, прикрывая глаза.
Вечерами в залах, гостиных, диванных горели толстые свечи; гости ели, пили, играли в шахматы, шашки, курили, собирались в кружки, и начинались бесконечные разговоры. Говорили громко, перебивая друг друга, размахивая руками, густо хохотали. Хозяин был важен, но приветлив и добр: подходил в сопровождении двух лакеев к группам гостей, угощал или выдержанным вином или старинными настойками на калгане, цап-царапели, на «братских травах», «от сорока недугов, — смеялся, — ее же и монаси приемлют», — потчевал мудреными заедками, сластями восточными, редкими фруктами.
Молодежь почти все время проводила в саду: там играли в мячи, в горелки, катали шары, обручи, танцевали на особых площадках, катались на лодках. Княжна Мария Александровна, высокая, стройная, голубоглазая, с чудными русыми косами, нежным цветом лица, горячим румянцем застенчивости, была в центре внимания. Отец с матерью глаз не сводили со своей «государыни нареченной», а молодые люди один перед другим, наперебой старались предупредить малейшее желание, прихоть этого хрупкого, избалованного существа.
Но ближе всех к Марии Александровне старался держаться князь Федор Васильевич Долгорукий, сын Василия Лукича, застенчивый молодой человек, безнадежно влюбленный в княжну.
Князь Федор был приятен Марии. Она знала, что никогда не решится он признаться ей в своем чувстве, — ее отец сразу бы прогнал его, запретил показываться на глаза, — но она почему-то думала об этом. Потому ли, что к своему мальчику-жениху она не питала никакого теплого чувства и в мимолетных грезах, что так тонко прядутся в девичьих сновидениях, перед ней уже не раз возникал образ желанного похитителя?..