Выбрать главу

Временами глаза его темнели, останавливались, голос переходил в строгий, ладный полушепот, — он каялся: признавался в прегрешениях, подробно перечислял содеянные неправды, являл образец смирения и покорности.

— «Вставал я в мирное время, как в присутствии, так и в отсутствии государя Петра Великого, — диктовал, — в одно время, а именно в шестом часу и ранее, ужинал в девять, спать ложился в десять часов; вел поденном действиям своим записку, с точностью внося в оную и воздушные перемены, градусы теплоты и стужи; никаких дел не отлагал до другого часа. Из журнала жизни моей каждому видно, что я ежедень, а особливо в отсутствие государя, отправлял к различным особам от десяти до двадцати и более писем…»

Прерываясь, откинувшись на спинку самодельного кресла, он замолкал, уставившись на замерзшее, искристое оконце. А, собравшись с мыслями, снова принимался диктовать ровным голосом:

— «Был я предан Петру Великому…» Пиши, пиши! — кивал сыну, тупо ковырявшему пальцем оплывшую свечку. — «Предан и правилам его к просвещению народа российского, учтив к иностранным; снисходителен к тем, кои приноравливались к характеру моему; ласков был ко всем, кто ниже меня, и не забывал никогда оказанных мне услуг».

Чмокала дверь, открывая на мгновение черную темноту, входил приятель — березовский мещанин Бажанов Матвей, черный как жук, кряжистый, заросший по самые глаза курчавыми волосами. Александр Данилович приветливо кивал ему, молча указывал на лавку у стены и, откашливая, продолжал:

— «Покровительствовал и защищал утесняемых. В сражениях с неприятелем был торжествующ и славу российского оружия в иностранных землях старался поддерживать с великим достоинством. Но… не мог я терпеть родовитых, знатнее себя, ни равных с собой; никогда не прощал тех, коих подозревал…»

— Не пишите так, папенька! — робко шептала Мария, пряча голову в воротник, и на ее васильковых глазах навертывались крупные слезы.

— Ничего, доченька, ничего! — ласково и сдержанно отвечал он, похлопывая ладонью о стол. — Так легче. Неуемную гордыню надо смирять. Пиши, Александр: «От жестокого гонения моего многие изрядные генералы принуждены были оставить службу российскую. Не имея воспитания, был груб в поступках своих, а сребролюбие доводило часто меня до ответов перед Петром Великим, за что многажды плачивал великие штрафы».

— Вот, Матвей, — обращался к Бажанову, — все вспоминаю, все записываю. Может быть, после смерти моей эта исповедь кому-нибудь и сгодится — кого-нибудь вразумит?

Бажанов, коренастый мужик лет сорока с небольшим, подпоясанный по кострецам, с волосатым лицом и добрыми черными глазками, потряхивая буйными маслянистыми кудрями, расчесанными на прямой ряд, мычал:

— М-м… да-а… Горе у те, Александр Данилыч, за плечами, а думы-те за морями…

И, расстегивая ворот страшно засаленного, черного, как все у него, полушубка, чуя, как нахолодавшее тело, теплясь от ржаного духа и избяного тепла, замирает в сладкой истоме, он решительно добавлял:

— Тверд ты, Александр Данилыч, ох, тверд!

— Нет, буду хныкать! — криво улыбался Данилыч.

И Бажанов, глядя ласково, внимательно в глаза Александра Даниловича, понимающе отрубал:

— Это верно!

Но иногда Меншиков вспыхивал: гневно хмурился, ожесточенно стискивал кулаки. И голос его тогда креп, звенел, глаза же, в которых только что светилась затаенная грусть, начинали выметывать пламя, рвущееся наружу из сокровенных тайников его наболевшей души:

«За что же покойный государь поднял из грязи меня, возвысил, сделал при жизни своей правой рукой? В каком деле его я стоял в стороне? Какие враги его не были моими врагами?..»

А внутри клокотало:

«Не гож!.. Да, не гож стал!.. И знаю почему! И знаю, кому!.. Сослали меня!.. Кто? Кто, я спрашиваю?.. Вот они… снова… „вопросные пункты“ прислали!.. Что им, родовитым, еще нужно?!».[98]

— Запиши! — Наклонялся к тетради, тыкал пальцем в нее. — Запиши: «И падение мое не отрезвит никого… Я же из этого горнила выйду очищенным». — Истово крестился. — Благо мне, господи, яко смирил мя еси!..

— Да, ты, Александр Данилович, не больно слушай их всех там, кто в Питере, — хлопал Бажанов по лавке зажатым в руке малахаем. — Чай, ты не дерево смолёвое, кое походя можно долбить!

— Нет, Матвей! — не соглашался Данилыч, тяжело поднимаясь со своего самодельного кресла. — Бить меня надо, да и обивки, пожалуй, все в меня вколотить.

И, выпрямляясь во весь свой саженный рост, добавлял:

— Это гордость во мне сейчас заговорила. Верно, чтобы сердце успокоить, не надо держать зла в душе. А это тяжело. Ничего не скажешь. Гордость!.. Стало быть, ее надо гнать от себя… Стар я стал, друг мой, образумился, видишь ли, поумнел…

Да, конечно, он чувствовал, что все его былое величие исчезло, и даже, быть может, бесследно. Но не это тяготило его. Плотно запахивая кафтан, он снова усаживался в свое громадное кресло и продолжал диктовать.

Только ближе к полуночи Александр Данилович вставал, разминался.

— Кончено наше писание на сегодня, — обращался он к детям, — идите-ка вы на покой.

«Есть чуткий, верный страж вашего сна», — думал, целуя сына и дочерей перед отходом ко сну.

И еще долго после этого прохаживался Александр Данилович по каморе, то и дело запахивая свой теплый кафтан, мягко ступая по меховому ковру расшитыми татарскими валенками, предаваясь воспоминаниям, снова и снова перебирая в уме свою прежнюю деятельность, составлявшую самую суть его жизни.

Много было в этом прошлом жизненных успехов, много радостного и лестного для него: похвал, наград, признаний заслуг, много дней его блистательной славы. Было, правда, немало там и такого, за что покойный император поругивал его, штрафовал и даже нередко бивал. Но это его не смущало. «С кого было примеры-то брать? — горько думалось. — От работы не будешь богат, а будешь горбат, — ведь все заповеди и у всех к этой поговорке сводились!» Нет, тут его совесть молчала, сердце билось спокойно. Волновало и беспокоило его другое. Дни за днями идут, жизнь уходит из него, он стареет. А дети?.. Что же, так вот и будут они вместе со ссыльным отцом мерзнуть в этой пустыне?

По ночам особенно холодно было в острожке. Заметали его бесноватые вьюги, насквозь продувал ледяной, резкий ветер. Скудно светила свеча. Во всем острожке — угнетающая тишина… Вот когда подымалась тоска! Давила разум, сосала сердце…

вернуться

98

Верховному Тайному Совету было представлено «доношение гвардии поручика Степана Крюковского из Березова: о сделанном через него, по силе указа, осмотре у Меншикова, писем, как в платье его, так в коробьях, и не отыскании ничего». Крюковский, кроме того, допрашивал Меншикова «по присланным пунктам и ответы на каждый из оных, за рукою его, при том доношении приложил».