Петр хотел при содействии Вены утвердиться на Черном море, овладеть Керчью; Леопольд же готовился к войне с Францией и торопился обезопасить свои тылы — восточные границы империи.
Соглашения о продолжении войны с турками поэтому не последовало. Зато были во множестве балы, гулянья с фейерверком, маскарады…
— Вы не находите, — обращался Франц Яковлевич к Петру, — что у здешнего министра двора какая-то тупая физиономия?
— А у Леопольда что? Острая? — вмешался Данилыч. Как же заразительно рассмеялся Лефорт!..
Не очень довольный Веной, Петр не захотел в ней задерживаться и готовился уже к отъезду в Венецию, но важные известия из России сразу изменили порядок пути. Было получено весьма тревожное донесение Ромодановского о новом бунте стрельцов.
Петр немедля помчался в Москву. Даже в Кракове, где для него был приготовлен торжественный обед, он не остановился — летел на перекладных день и ночь.
Однако им вскоре были получены более утешительные известия. Ромодановский донес, что бунт усмирен. Петр поехал тише. В Величке он побывал на знаменитых соляных копях, около города Бохни осмотрел расположенную там лагерем польскую армию. А в местечке Раве его встретил сам король польский и курфюрст саксонский Август Сильный, как величали этого обольстителя придворных красавиц, вечно пьяного, беспечного силача, беспрестанно игравшего волнистыми завитыми струями своего исполинского парика.[6]
Три дня, проведенные Петром в Раве, представляли собой ряд тайных конференций, шумных пиров, военных игр и маневров. Стараясь поближе сойтись с королем, Петр состязался с ним в стрельбе из ружей и пушек, мерялся силой Они тянулись на палках, свертывали в трубки металлические тарелки, разгибали подковы…
Участвуя в тайных конференциях, военных играх, маневpax, пирах и даже снисходя к вкусам Августа, обмениваясь с ним шпагами, пистолетами, Петр всеми мерами старался сделать шаг, хоть один, первый шаг, к образованию союза России и Польши для неизбежной борьбы против Швеции запирающей выход в Балтийское море. Петр понимал, что война с Швецией, сильнейшей европейской державой, потребует большого дипломатического искусства, серьезной военной подготовки колоссальнейших средств. Но утешало одно и Польша и Дания тоже не могут ведь отказаться от потерянных ими земель — Польша от Лифляндии, Дания от Шонии.[7]
Они могут и должны быть союзниками Россия в борьбе против Швеции! В этом нужно было крепко убедить «брудора Августа». И Петр достиг этого.
Уезжая за границу, Петр желал «подготовить в Европе все способы к войне с турками и татарами». Из этого ничего не вышло. Зато при последнем свидании он и Август «обязались друг другу крепкими словами о дружбе без письменного обязательства».
И то хорошо! Первый шаг к основам союза был сделан — Не было ни гроша — и вдруг алтын! — говорил Петр перед своим отъездом из Равы, обращаясь к Лефорту. — Доброе начало полдела откачало, у нас так считают, герр генерал-адмирал. — Наклонил голову, погладил затолок. — А теперь пора до двора.
17
Еще в Голландии, узнав о побеге стрельцов с литовской границы, Петр досадовал, что не было об этом строгого розыска, а перед своим отъездом из Вены в Москву он писал Ромодановскому: «Будем к вам так, как вы не чаете… Я допрошу построже вашего… Только крепостию можно угасить сей огонь…»
И Москва действительно увидела «крепость».
26 августа по Москве разнеслась весть, что накануне приехал царь, во дворце не был, вечер провел у Лефорта, ночевать уехал в Преображенское.
В эту ночь было решено собрать в Москву всех стрельцов, бунтовавших в Великих Луках и Торопце. Как после было подсчитано, их оказалось 1714 человек. Всех их заключили в городские и монастырские тюрьмы, и… начался розыск.
А утром 26 августа вся московская знать собралась в низеньких комнатках деревянного Преображенского дворца, заполнены были и сени и переходы.
Петр вышел весел, в руках держал ножницы, щелкал ими, обходил бояр, с иными беседовал и… ловко отхватывал бороды.
Не были обойдены ни старик Шеин, ни «князь-кесарь» Ромодановский. Не дотронулся Петр только до самых маститых, почтенных — до Тихона Никитича Стрешнева да Михаила Алегуковича Черкасского.
Данилыч тем временем действовал в ратуше: стриг бороды людям чиновным, а брадобреи, расположившиеся под окнами, на свету, доделывали за ним — брили начисто. Потом всех их, отцов города первопрестольного, уже гладко выбритых, он привел на показ государю в Успенский собор.
— Я не против русских обычаев, — говорил Петр, обращаясь к «бывшим бородачам». — Я против суеверия и упрямства. Наши старики по невежеству думают, что без бороды никто не войдет в царство небесное, хотя оно отверсто для всех честных людей, с бородами ли они или без бород, с париками или плешивые.
В его слова не вникали. Лица окружающих выражали одно — мучительное оцепенение, весьма похожее на столбняк.
— Длинное платье мешало проворству рук и ног стрельцов, — продолжал Петр, не смущаясь произведенным впечатлением, — они не могли ни владеть хорошо ружьем, ни маршировать. Для того и велел я Лефорту пообрезать у солдат сперва зипуны, зарукавья, а потом сделать новые мундиры, по европейскому образцу. — Обвел взглядом остолбеневших бояр, мотнул головой, усмехнулся. — И ваша одежда больше смахивает на татарскую, чем на сродную нам легкую славянскую. — Укоризненно покачал головой. — Не годится, други, в спальном платье являться на службу!..
Позднее многие догадались, в чем дело, — начали сами бриться. А недогадливым было еще внушение сделано: 1 сентября, в тогдашний Новый год, был большой обед у Шеина; некоторые явились при бородах, но теперь уже не царь, а его шуты принялись тут же, на пиру, ловко работать овечьими ножницами.
И всем придворным, а также всем, даже самым мелким чиновникам было приказано немедля одеться в европейское платье.
Данилыч устроил большую швальню в Преображенском. Шили французские и итальянские костюмы для ближних людей, кафтаны, камзолы для дворцовой прислуги. Отдельно лучшие рукоделицы вышивали знамена для гвардейских полков.
6
К объяснению прозвища, с которым вошел в историю король польский, курфюрст саксонский Август Сильный, надо добавить едва ли не главное — что этот великий обольститель и мот был отцом семидесяти детей.