— Переволокем, — кивнул Меншиков. — Суток довольно.
— Пятьдесят ладей по двадцать солдат на ладью, — подсчитывал Петр, — всего, стало-ть, тысяча… Та-ак… Значит, пятьсот семеновцев твоих, — ткнул пальцем в сторону Михаила Голицына, — да пятьсот преображенцев. — повернулся к Данилычу. — ты поведешь. А над всем отрядом, — подошел к Шереметеву, — команду, Борис Петрович, я возьму на себя.
— Не дело! — внезапно буркнул Апраксин. — Неужто других не найдется?.. Волку же в пасть… На воде… Река быстрая…
— Ты молчал, — осадил его Петр, — и молчи… Тебя еще не спросили…
5
От острова, на котором стоял Орешек, до берегов Невы было не менее 200 метров. Предвидя неизбежность преодоления этой водной преграды при штурме крепости, Петр заблаговременно приказал перетянуть свирские ладьи из Ладожского озера в Неву.
Среди лесного массива была прорублена широкая просека — «Осударева дорога», как ее окрестили солдаты. По обеим сторонам просеки высились, наваленные громадными грядами, выкорчеванные пни, стволы, вороха сучьев. Целое лето врубались в вековой кондовый лес мужики и солдаты, целое лето звенели здесь топоры, визжали пилы и свирепо гаркали на лошадей катали — крестьяне из окрестных сел, деревень, раскатывающие по обочинам стволы срубленных лесных великанов. Тысячи громадных елей и сосен, падая, замирали на мшистой земле огромной суковатой решеткой, и все их надобно было раскатать по обочинам, освобождая дорогу.
Когда раскатали деревья и выкорчевали на просеке особо крупные пни, по «Осударевой» этой дороге «пошел пешком» Свирский флот. Ладьи волокли бечевником, оберегая на каждом шагу от громадных валунов, острых скал, от «пенья-коренья» по бокам. Местами ладьи приходилось нести «почесть, на руках». Воодушевляя солдат, все офицеры, во главе с самим Петром Алексеевичем, работали на лесном Волочке как простые рабочие. Зато через сутки с небольшим до пятидесяти ладей, оборудованных палистами для стрелков, появилось ниже Орешка, близ русского лагеря, почти под самым носом у несказанно изумленного шведского гарнизона.
— Теперь, мин херр, — потирал руки Данилыч, — ненадолго лягушке хвост. Теперь мы этому самому Шлиппенбаху со лба волосы приподнимем…
— Погоди шкуру делить, дай медведя убить, — говорил Петр, хмуря брови, а в глазах пробегали веселые искры, губы растягивались в улыбку. — Шутка ли — этакое дельце обделали с лесным волочком!.. Такие примеры разве только в древних гисториях можно сыскать, и то вряд ли: в незнаемом месте, в вековом, дремучем лесу, ладьи тянуть бечевой… Н-да-а… — Раздумчиво произнес: — С нашим народом, как я погляжу, горы можно ворочать!..
С переправой через Неву получилось отлично. Тысяча солдат Преображенского и Семеновского полков, под личным предводительством Петра, на пятидесяти ладьях почти беспрепятственно переправились на правый берег, где стоял неприятельский шанец, и овладели им без потерь. Шведы разбежались при первых же залпах.
Тотчас же на занятом берегу был сооружен траншемент и занят тремя полками — Брюса, Гулица и Гордона. Нотебург оказался обложенным с обоих берегов.
— Что же, господин фельдмаршал, — говорил Меншиков Борису Петровичу Шереметеву, — пожалуй, время написать Шлиппенбаху, чтобы сдавался на договор? Помощи же он ниоткуда теперь не получит! Сам, поди, знает об этом.
Шереметев утвердительно кивал головой:
— Да я и то уж решил… Обложили крепко, как медведя в берлоге. Сегодня надо доложить государю.
Вечером в крепость направили барабанщика с объявлением полной осады и предложением сдаться.
Но Шлиппенбах заартачился: за милостивое объявление осады поблагодарил, а об условиях сдачи написал, что ему нужно четыре дня сроку, чтобы заручиться согласием своего начальника, нарвского коменданта генерал-майора Горна.
— Время тянет, лиса! — решил Петр.
Приказал:
— Открыть огонь из всех батарей!
Стреляли ядрами и бомбами непрерывно полторы недели, до самого штурма. Петр и Меншиков безотлучно находились на левом фланге, на самом мысу, — командовали мортирными батареями.
После семидневной пальбы из ломовых пушек и тяжелых мортир Петр решил выехать на разведку: проверить действенность артиллерийского огня, оценить обстановку. С собой он взял Меншикова и командиров штурмовых отрядов, выделенных из гвардейских полков, — подполковника Михаила Голицына и майора Карпова, преображенца.
Тронулись правым берегом вверх по Неве. Выехали затемно, перед рассветом. Медленно продвигались по тылам мимо траншей с притихшей пехотой.
Вот они, боевые солдатские будни! Траншеи глубокие, со ступенями — для стрельбы стоя. Им, крестьянам, привыкшим к земле и лопате, не в диковинку рыть, это дело привычное. И сидят в этих глубоких канавах они тоже крепко, безропотно. Знают — от этого на войне никуда не уйдешь.
Дома их никто не ждет: солдат — ломоть, отрезанный начисто. Но сколько раз, особенно в холодные' или ненастные дни, они вспомнят еще родную деревню, своих, привычное крестьянское дело, избяное тепло!.. Иной новобранец, — случалось с такими первое время, когда отчаяние, как червь, грызет сердце, — всхлипывал тайком в уголке. В такие минуты сколько раз находило: «Эх, взять бы ее, эту самую треклятую фузею, да кэ-эк шваркнуть о землю!» Но, словно чуя такое, подходил тогда его дядька, бывалый солдат, уже притерпевшийся ко всему, и строго, но участливо говорил, наклоняясь к самым глазам:
— Что дуришь?.. Ну-ка…
И взбадривался, как мог, новобранец. Потом — на миру и смерть красна! — он жался к другим… Ибо разве возможно ему, русскому пахарю, так вот, сразу, и примириться со свирепой солдатчиной! Ведь он же не ружье, а жизнь эту хотел тогда разбить вдребезги — тяжкую солдатскую долю!..
Но, как только дружно заговорят свои батареи, предвещая близкое наступление — атаку ли, штурм, — всеми солдатами и всё забывалось, кроме предстоящего боя. Пальцы тогда будто сами собой цепко, до боли в ладонях, сжимали ружье… И вскоре гремело «ура». И в страшной работе штыков, сабель, прикладов и пик равных русским солдатам не было солдат на земле!
А в осаде дни у солдат ползут медленно. Между сутками граней нет. Когда кончились одни и начались другие? Утром? На рассвете?