«Хороша! — решил сразу Данилыч, взглянув на девицу. — Ах, старый конь, какую штучку поддел!..» А Борис Петрович не переставал говорить:
— Так вот, государь мне и ответил: «Полагаем то на ваше рассуждение, а хотя и быть тебе в Москве, — чтобы через неделю паки назад». Вот как у нас!.. Тут много не разживешься! — Крякнув, пододвинулся ближе к столу. — И с худом худо, а без худа и вовсе худо… Говорят, в начале весны придется к Днепру идти…
Александр Данилович не слушал, рассеянно барабанил пальцами по столу, продолжал пристально рассматривать девушку.
Постукивая высокими каблучками, она ловко занималась столом: поставила перед каждым по фужеру из голубого стекла, с золотыми венчиками-обводами, между ними, ближе к хозяину, оправленный серебром тонкий, прозрачный кувшин веницейской работы, наполненный рубиновым венгерским вином, расставила тарелки, накрыла хрустящей белоснежной салфеточкой хлеб… Как бы случайно перехватив пристальный взгляд Александра Даниловича, еле заметно улыбнулась уголком пухлого ротика, скромно опустила темные лучистые глазки, но затем стрельнула ими в упор и тотчас, как бы снова смутившись, прикрыла лукавые огоньки густыми ресницами.
Данилыч аж крякнул.
«Бес-сенок! — подумал. — Вот девица — огонь!..»
Приготовив все на столе, девушка отошла, взглянула на Шереметева, чуть прищурив смеющиеся глаза. Стройная, с высокой, девичьей грудью, чернобровая, губки, как спелые вишни, пухлые, румяные щечки с детскими ямочками…
— Все, мейн герр? — спросила, пряча руки под фартучек.
— Все, — кивнул Шереметев, — можешь идти. Прошу, Александр Данилыч! — обратился к гостю. — Чем богат, тем и рад!.. Не побрезгуй.
Наполнил фужеры;
— «По грибы не час и по ягоды нет — так хоть по еловые шишки!..» А ну-ка, попробуем!..
— Эта, что подавала-то, — новенькая? — деланно равнодушно спросил Александр Данилович, принимая фужер. — Откуда? С Кокуя?
— Не-ет, полонянка… Захватил в Мариенбурхе… Состояла служанкой у пастора.
— Вот оно ка-ак! — Меншиков прищурил левый глаз, щелкнул пальцами. — А я смотрю, Борис Петрович, у тебя губа не дура, язык не лопата. — Похлопал его по колену. — Ох, старый греховодник!..
Шереметев откинулся на спинку кресла, округлив и без того выпуклые, как плошки, глаза, замахал обеими руками, закашлялся.
— Что ты, что ты. Александр Данилович! Побойся бога!.. Где уж мне, старику!.. — и закатился дробным смешком.
— По-олно, полно, — подмигивал Меншиков. — полно Борис Петрович, малину-то в рукавицы совать. Дело ж известное: что в поле горох да репка, то в мире вдова да девка! — значит, тут без греха невозможно, — всяка жива душа калачика хочет!.. А уж ты…
— Что я?
— Ста-арый волк!.. Редко берешь, да метко дерешь!
— Нет, нет. Александр Данилович, не то, не то, — упрямо мотал головой Шереметев. — Это ты на меня возводишь напраслину… Все ж дело в старухе… Старуха моя, — шепелявил Борис Петрович, обгладывая крылышко куропатки. — ни сшить, ни распороть — никуда по хозяйству, а эта немка, сам видел: и аккуратна, и ловка, и искусна. Может все и приготовить, и подать, и обставить на любой иноземный манер.
— Так, так, — кивал Меншиков. — И в нарядах искусна, — заметил раздумчиво.
— Во всем, во всем! — соглашался хозяин. — А в доме фельдмаршала… Сам, Александр Данилович, знаешь… Государь приказывает такой политес наводить!..
— Н-да-а, — тянул Меншиков, — вот как кстати это сейчас для меня, вот как кстати!.. Находка!..
— Насчет чего это ты? — удивленно спросил Шереметев.
Александр Данилович слегка потянулся:
— Да ведь свадьбу я затеял играть… — Ну, знаю, слыхал…
— Сестры-то с ног сбились, — готовить Маняше приданое… Тоже тяп-ляп-то не сделаешь… При моем положении… Надо чин чином все справить… Да и по хозяйству, сам знаешь, надобно подготовить все как подобает. Такие дела не часто бывают… А потом… мое дело — у всех на виду, в случае чего одних пересуд, — кисло улыбнулся, мотнул кистью руки, — не оберешься!.. А посудачить, пошипеть есть кому!
— Этого хоть отбавляй! — подтвердил хозяин.
— Стало быть, надо все приготовить без сучка без задоринки!..
— Это что и говорить, — соглашался Борис Петрович. — Ты не граф, генерал-губернатор Санкт-Петербурха, да и… — и поднял вверх указательный палец, — правая рука государя. Только я не совсем понимаю, прости, Александр Данилович: к чему это ты разговор ведешь-клонишь?
— К тому, господин фельдмаршал, что эту самую девушку, как ее?
— Марта.
— Марту эту… ты бы, это самое, направил бы ко мне, политес-от навести в моем доме. Девицам помочь. Сейчас для меня такой человек — клад, сам понимаешь…
Шереметев сразу полез под парик — в затылке поскресть. Промычал:
— Н-да-а… дело такое… И самому мне без нее туго будет…
Прикинул, что куда ни кинь, получается клин, — перечить Данилычу никак невозможно. Спросил:
— А надолго она потребна тебе?
— Да это… — Данилыч дернул рукой. — Договоримся тогда…
И в тот же день мариенбургская пленница Марта Скавронская, бывшая служанка пастора Глюка, переехала к Меншикову.
Как-то заехал к Александру Даниловичу Шафиров. Увидев в первый раз Марту, этот верткий толстяк по-своему ее оценил: «Аппетитна!» — сладостно вымолвил он, потирая свои пухлые руки. И с рокочущим хохотком принялся Петр Павлович пространно, со знанием дела, тогда толковать о достоинствах женщин, оговариваясь при этом, что, конечно, у каждого на сей счет свой собственный вкус — кому нравится апельсин, а кому свиной хрящик…
— Ни черта ты в этом деле не смыслишь! — оборвал его Данилыч тогда. — При чем тут апельсины и хрящики?.. Ум раскорячивается иногда, — понимаешь?!
Не мог этого Шафиров понять. Не мог потому, что никогда не попадал он в такое безвыходное положение, когда действительно «ум раскорячивается», как это происходит теперь вот у него, у Данилыча.
В самом деле: Дашенька — ангел, Марта — бесенок. Та — согревающее душу тепло, эта — пламя, огонь, что нет-нет и пробьется, нет-нет и сверкнет в ее темных глазах. В ту можно верить до гроба: и скромна, и почтительна, и любит его без остатка. Как жена — ну что же может быть лучше!.. А эта — ив палатке с тобой, на биваке… Поедет хоть на край света за мужем, и в походной коляске, и верхом, если нужно. И в любой компании хозяйка-душа; что принять, что угостить, что занять… Та и эта: ясный день и звездная ночь… Что любит, счастьем клялась… Непрестанно целуя в синие очи, мешая слова немецкие, русские, сжав его щеки, глядела в самые донышки глаз и как-то по-своему, с какой-то особенной своей женской прелестью, смело шептала тогда, что «это, майн либлингс,[16] навеки, навеки… Такие, как ты, не проходят бесследно!..»