— Русские сдадутся при первом же нашем пушечном выстреле, — уверял Карл своего генерал-квартирмейстера Гилленкрока, высокого, худого, немного сгорбленного генерала в наглухо застегнутом длиннополом камзоле, похожего, по отзывам офицеров, на кардинала. — Они только и ждут, чтобы бежать, я вас уверяю.
— А я думаю, — пытался возражать проницательный Гилленкрок, поднимая брови и слегка покачивая гладкой, как яйцо, головой, — что русские будут защищаться до последней крайности и пехоте вашего величества сильно достанется от продолжительных осадных работ.
— Я вовсе не намерен употреблять на это мою пехоту! — раздраженно выкрикивал Карл, отмахиваясь от генерал-квартирмейстера. — Что вы! А запорожцы на что?
Прямой рот Гилленкрока с поджатыми сухими губами, жилистая шея, костистые цепкие руки и быстрый, лисий взгляд небольших темно-желтых, чуть прищуренных глаз изобличали ревностного католика — человека благочестивого, жестокого и весьма подозрительного.
Как истый верноподданный своего государя, Гилленкрок в разговоре с другими полагал, что король всегда прав. «Но разумный человек, — думал он про себя, — должен знать, что разум при дворе короля, пораженного самонадеянностью, граничащей с опьянением, играет незначительную роль. Сейчас король отзывается о русских солдатах: „Они только и ждут, чтобы бежать“. А сразу после Калиша он говорил ведь совершенно другое!.. Король не обращает внимания на противоречие своих суждений и на то, как их истолковывают другие…
Однако это было бы еще полбеды. Вся беда в том, что слепота короля не излечивается и от жестокого соприкосновения с действительностью. Единственно, что чувствуется сейчас, — копался в своих наблюдениях Гилленкрок, — это то, что теперь в обнадеживающих высказываниях короля не чувствуется прежней уверенности. Он горячится… Вот и сейчас, с запорожцами… Ведь использование их на осадных работах — это же чепуха!»
Не мог Гилленкрок удержаться, чтобы не высказать это своему королю. Пожевав губами и минуту подумав, он нарочито бесстрастно спросил:
— А-а… разве можно, ваше величество, употреблять на осадные работы людей, которые не имеют о них никакого понятия, с которыми нужно объясняться через переводчиков и которые разбегутся, как скоро работа покажется им тяжелой и соседи их начнут падать от русских пуль?
— Я вас уверяю, друг мой, — продолжал выкрикивать Карл, бегая из угла в угол палатки, — что запорожцы сделают все, что я хочу! И не разбегутся! Потому что я… Потому что я хорошо им буду платить!..
Сам ревностный лютеранин, Карл, однако, уважал Гилленкрока-католика и за умение ровно держаться при любых обстоятельствах и за его прямоту — выслушивал его возражения, не выгонял, как других.
— С нашими пушками, государь, ничего нельзя сделать. Нет ядер. Левенгаупт ничего не привез, — продолжал возражать Гилленкрок. — Придется добывать крепость пехотой.
— А я вас уверяю, — настаивал Карл, — что штурм не понадобится.
— В таком случае я не понимаю, — пожимал плечами генерал-квартирмейстер, — каким образом крепость будет взята, если только нам не поблагоприятствует необыкновенное счастье?
— Необыкновенное?! — остановился король. — Да, мы свершаем необыкновенное. За это и пожинаем славу и честь!
— Боюсь, — заметил Гилленкрок, прикрывая глаза, — чтобы все это не окончилось для нас тоже… «необыкновеннейшим образом».
Петр с тревогой следил за осадой Полтавы. Он понимал. что падение крепости может раздуть искру измены, брошенную Мазепой, что оно воодушевит шведов, поднимет дух армии Карла, что оно может положить конец колебаниям крымского хана и турецкого султана и сделать их союзниками шведов. «В осаде полтавской, — писал он Меншикову, — гораздо смотреть надлежит, дабы она освобождена или, по крайней мере, безопасна была от неприятеля, к чему предлагаю два способа: первое — нападение на Опошню и тем диверзию учинить, буде же невозможно, то лучше прийти к Полтаве и стать при городе по своей стороне реки, понеже сие место зело нужно».
Один из рекомендованных Петром способов был уже испытан, к желательным результатам он не привел, поэтому Меншиков прибег ко второму.
Русская армия 12–13 мая спустилась вниз по левому берегу Ворсклы и сосредоточилась у деревни Крутой берег, против Полтавы.
Теперь незамедлительно нужно было решить: как помочь осажденному гарнизону?
Два дня думал Меншиков. наконец 15 мая утром он вызвал к себе бригадира Головина,[21] расторопного, муштрованного офицера, на всю жизнь, казалось, приобретшего гвардейскую выправку своей высокой, в меру тонкой фигурой, и. оставшись с ним с глазу на глаз, преподал ему план помощи осажденным.
В тот же день люди Головина — 1200 отборных солдат — были переодеты в шведскую форму. А когда догорел майский вечер, заснули грачи, звонко окликая друг друга, над лесом потянули гурьбой журавли, зачернели по лопухам и крапиве тени от пушек, коней и палаток, заструился бледный свет месяца, мягко отражаясь в лужах и ямах, наполненных тихой водой, — тогда переодетых головинских солдат построили так, как строились шведы, когда они шли на осадные работы под крепость.
Пока перегорала заря, еще робко светил молодой, только что народившийся месяц, но ночью тонкий серп его сгас. И вот, дождавшись времени, когда в воздухе стало холоднее, сырее, робко заболтали тетерева и опять звонко закурлыкали возвращающиеся с болот журавли, — времени, когда обычно происходила смена шведских караулов на осадных работах под Полтавой, — Головин двинул свой отряд к передовой линии неприятельских шанцев под крепостью.
— Кто идет? — гаркали шведские часовые.
— Команды на осадные работы! — четко по-немецки выкрикнул бригадир Головин.
И часовые их пропускали.
Только уже в непосредственной близости от крепостного вала хитрость эта была шведами раскрыта.
Несусветная паника поднялась в стане врага. Там забили тревогу, скомандовали «в ружье»… Но было уже поздно.