— И благо бы еще записывались в барабанную науку одни смерды, служилые люди; а то нет, идут и родовитые: Бутурлины, Голицыны…
— И не говорите! — с сердцем прервала переносчиц царевна Софья, которой особенно было больно, что ближайшая родня князя Василья Васильевича, правой руки ее, также взяла сторону ее самоуправного меньшого брата. — Все оттого, что брат Петр с немцами этими хороводится…
— Вот это точно, государыня-царевна, это ты правильно: все новшества от тех баламутов окаянных! — злорадно подхватила одна из тараторок. — Чуть проснется он ранним утром, государь наш, как следом за молитвой немчура с ним за цифирную мудрость, а цифирь, известно, наука богоотводная. За цифирью же вплоть до вечера с потешной оравой всякие-то воинские «экзерциции» да «маневры», а потом, глядь, в Немецкую Слободу. Ну, те там, знамо, рады-радехоньки дорогим гостям, двери настежь: милости просим! Особливо же Лефорт Франц Яковлевич, человек забавный и роскошный, дебошан французский…
— А брат Петр что же? — спрашивала, мрачно насупясь, правительница-царевна.
— Да что, садится за один, слышь, стол со всякой чернотой и мелкотой, калякает тоже по ихнему: по-немецкому, по-голландскому, по-французскому, по-аглицкому, — ну, вавилонское языков смешение, прости, Господи! В шашки-шахматы тешится с ними. От проклятого зелья табачного по горнице дым облаком ходит; угощаются, знай, винищем басурманским. А тут, откуда ни возьмись, мамзели — дочери тех нехристей, Иван Андреичей и Карл Иванычей. Сами худенькие, жиденькие: перехват осиный, ну, глядеть — жалость берет! Взойдут с ужимочкой этак, с книксеном, с улыбочкой умильной, — как вдруг, чу, музыка заморская, скрипицы да флейты. Вскочат молодцы наши, как шальные, подхватят тех пигалиц: Линхен да Тринхен, закружат их вихрем по горнице, ноги вывертывают, забрасывают — пятки, знай, одни мелькают, а каблучищами, что есть мочи, об пол. Грохот да хохот, гам да срам, смех да грех! Тьфу, мерзость безмерная! Страха Божьего нет на них, окаянных!
— Да откуда вы знаете все это? — недоверчиво возражала Софья. — С чужих слов болтаете…
— Не с чужих, государыня! Сами своими очами в окошко подглядели, — уверяли постельницы. — До утра, почитай, бесчинствуют с Ивашкой Хмельницким.
— Это еще кто такой?
— А так, изволишь видеть, свой хмель пьяный называют. Гульба у них и питье непрестанное…
Черня таким образом молодого царя в глазах сестры-правительницы, сплетницы, разумеется, умалчивали о том, что Петр если и пировал охотно с своими потешными в Немецкой Слободе, то сам же из первых незаметно удалялся оттуда, шепнув перед тем на ухо Зотову: «Ты, Никита Мосеич, родной брат Ивашке Хмельницкому, — постоишь тут, я чай, за меня». И Зотов с честью исполнял свою ответственную роль, Петр же тихомолком возвращался к себе в Преображенское, чтобы, выспавшись, спозаранку с свежими силами приняться опять за свою денную работу.
Охульные наветы двух переносчиц-постельниц достигли своей цели. С малолетства наглухо заключенная в своем девичьем тереме, вскормленная на заветах стародавних, царевна Софья до мозга костей была русскою, до самозабвения была предана родной Церкви, родной старине. А тут собственный брат ее свычаи и обычаи отцовские, обряды заповедные ногами топчет; того и гляди, самую веру отцовскую переменит. Это была бы такая поруха царской чести, о которой и помыслить было страшно…
Исподволь, годами накипавшая в глубине сердца Софьи неприязнь к младшему брату обратилась теперь чуть не в ненависть. Губя себя, он губил ведь и сестру, мог погубить с собой и весь народ русский! Надо было принять решительные меры.
XV
Один из самых главных приверженцев царевны, начальник стрелецкого войска, пронырливый и смышленый думный дьяк Шакловитый взялся оборудовать дело. В загородную усадьбу его, под Девичьим монастырем, были созваны в ночную пору наиболее влиятельные стрельцы: пятисотенные, пятидесятники и пристава, — всего числом 30. Хотя каждый из них был глубоко предан милостивой к ним правительнице, тем не менее они были немало смущены неслыханным предложением Шакловитого: бить челом царевне, чтобы единолично возложила на себя царский венец.
— А что же цари-то наши венчанные — Иван да Петр? — послышались робкие возражения.
— Царь Иван обо всем повещен, — отвечал Шакловитый, — а что до малолетка-брата его, то ужели же нам ребенка неразумного слушать?
— Да не так же он теперь уже мал, и патриарх тоже за него…
— Ноне патриарх один, завтра другой; все в руках великой нашей государыни-правительницы…