Но что бы это значило? С иконой Божией Матери «о Тебе радуется» в руках, с высоко вскинутой головой, следом за преосвященным патриархом Иоакимом шествуют лишь правительница-царевна с старшим братом; юный же царь Петр Алексеевич при самом выходе из Кремля свернул в сторону, в народ. Приближенные, переполошась, следуют за государем. Сам патриарх неодобрительно озирается на удаляющихся. Но царевна Софья властно подает знак рукою, — и торжественная процессия неуклонно продолжает свое шествие к Казанскому собору.
К вечеру вся Москва толковала только о том, что между правительницей и ее меньшим братом совершился полный разлад, так как он-де, зело за что-то осерчав на сестру, прямо с Красной площади укатил вон из города.
Недели две спустя, царевна София, одумавшись, сделала еще последнюю попытку протянуть руку примирения брату и выслала к нему в Преображенское посредником князя В. В. Голицына. Не без внутренней борьбы, после особенных убеждений Меншикова, Петр пошел на некоторую уступку, изъявил наконец согласие наградить «отличившихся» в Крымском походе военачальников. Но от личного свидания с сестрою он наотрез отказался. Отказ этот имел для обоих роковое значение.
XVII
В ночь с 7-го на 8-е августа того же 1689 года, Петр был внезапно разбужен среди крепкого юношеского сна. Верный наперсник его, меньшой потешный, Меншиков, наклонился над ним с всклокоченной со сна головой и изо всех сил тряс его за плечи.
— Проснись, государь, проснися!
Петр быстро приподнялся на постели и, не придя еще хорошенько в себя, испуганно уставился на говорящего.
— Не полóшайся, государь, — продолжал впопыхах Меншиков. — Стрельцы…
— Что такое, Данилыч? Что — стрельцы?
— Елизарьев Ларион, пятисотенный Стремянного Циклерова полка, прислал к тебе сейчас гонцов: товарища своего Мельнова и денщика Шакловитовскаго Ладогина…
— Ну, ну?
— Оба они тоже преданы тебе. Шакловитый, мол, именем будто бы царевны, замыслил нонешнею ночью со своими стрельцами пожаловать к нам сюда, в Преображенское, и выкрасть разом все «гнездо» твое: князя Бориса Алексеевича (Голицына), Нарышкиных всех до единого, Лопухиных, Апраксиных…
Оторопь Меншикова заразила и его царственного господина.
— Так надо упредить их, скликнуть сейчас наших потешных, — заговорил он.
— Где уж, государь! Забыл ты, видно, что вечор опять в Немецкой Слободе пировали. Ты-то сам спозаранку выбрался, а те все с Зотовым загулялись далеко заполночь, и теперь, я чай, их и пушками не добудишься. Да и где их соберешь поодиночке по угодьям. А стрельцы, того гляди, нагрянут. Изготовься-ка бежать…
— Убегом бежать? — Ни за что! Лучше запрусь в фортеции нашей, в Пресбурге…
— Да удержимся ли мы там с тобой одни, без потешных?
Тут в царскую опочивальню ворвался один из гонцов, Мельнов.
— Прости, государь, но мешкать тебе, ей-же-ей, нельзя. Утекай отселе.
— Но зазор…
— Э, батюшка! Где волком нельзя быть, — там зайцем прикинешься, либо лисою: волка зубы кормят, зайца ноги носят, лису хвост бережет. Садись на коня моего и скачи без оглядки: он еще свеж и стоит тут у крыльца.
— Но куда я поскачу?
— Куда глаза глядят.
— Нет, государь: прямо в лавру к Сергию, — вмешался Меншиков. — Святые отцы там тебя, слава Богу, давно знают и схоронят от злодеев.
— Да как же мне оставить здесь матушку, молодую жену…
— Их, женщин, не тронут, — убежденно сказал Мельнов. — Но князя Бориса Алексеевича мы во всяком разе упредим: доставил бы их тоже завтрашний день в лавру.
— Вот это так. Ну, с Богом!
Наскоро приодевшись, Петр вышел на крыльцо.
— Я с тобой, государь, — сказал Меншиков, — благо есть тут и другой конь.
Второй гонец, Ладогин, не посмел прекословить и уступил своего аргамака товарищу царскому. Так-то среди глухой ночи, без всякого конвоя, два юноши, распустив удила, помчались из Преображенского за семьдесят верст — в Троицко-Сергиевскую лавру.
Два юноши помчались в Троицко-Сергиевскую Лавру.
Каково было изумление, каков переполох монастырской братии, когда, в 6 часов утра, в ворота лавры на измученных, взмыленных конях влетели молодой царь и его единственный провожатый, меньшой потешный.