Пришли. В глубине двора-колодца Сухоручко толкнул болтающуюся дверь и шагнул в темный подъезд. Внутри сильно пахло мочой. Зверев едва поспевал за невысоким Сухоручко.
— Здесь, — сказал капитан на третьем этаже. — И помни, Саша: вежливо. Все, согласно УПК, — с уважением к личности. Понял?
Зверев кивнул: понял.
Капитан Сухоручко несколько раз сильно ударил ногой по двери и, услышав шум шагов за тонкой филенкой, заорал:
— Эй, блядина, открывай!
— Кто-о? — спросил пьяноватый женский голос из-за двери.
— Болт в пальто, — вежливо ответил Сухоручко. Ответ, видимо, удовлетворил хозяйку, и дверь распахнулась. Нетрезвая, с опухшим лицом, в замызганном халате женщина таращила на них глаза. Опер оттолкнул ее в сторону и вошел в тесную прихожую с драными обоями. Здесь мочой пахло еще сильнее, чем на лестнице. А также блевотиной, многодневной пьянкой… мерзостью пахло. Может быть, детям даже лучше в детдоме, подумал Сашка. Наверно, это было неправильно… наверно, несправедливо. Но именно так он в тот момент и подумал.
— Собирайся, — бросил женщине капитан. Он заглянул в комнаты, в кухню, не нашел там никого и снова обернулся к хозяйке: — Собирайся, блядь, кому сказано.
Баба все так же таращилась бессмысленно и пьяно. Сухоручко залепил ей пощечину, и она поняла — стала безропотно одеваться.
…В отделении Сашка под диктовку капитана писал: …невзирая на предложение вести себя прилично, осыпала нас нецензурной бранью. Пыталась ударить капитана Сухоручко в лицо, плевалась и частично оторвала рукав пальто.
Вот так он стал свидетелем… Не самая привлекательная сторона в ментовской работе, но из песни слово не выкинешь. В тот вечер его пригласили посидеть в оперской компании. В принципе, это означало, что Зверева принимают в коллектив. Нет, он, разумеется, еще не был для оперов своим. Но уже и не был посторонним… В квартире непутевой пьянчуги-спекулянтки капитан Сухоручко успел и дело сделать (полтора года назад в такой же безобидной ситуации зарезали опера в Выборгском районе), и понаблюдать за реакцией Зверева. Студент, с его точки зрения, вел себя правильно: он явно не испытывал никакого удовольствия от омерзительной в сущности сцены, но и нос по-интеллигентски не воротил.
Вечером четверо оперов сидели в кабинете ОУР. На самом-то деле их было трое, а четвертый — неоформленный стажер Зверев. На столе стояли бутылки с пивом, водкой. Лежал толстыми ломтями нарезанный хлеб и вареная колбаса. Скатертью служила партийная газета «Правда». Левый локоть Зверева опирался на «Всенародную поддержку гласности», из-под правого к нему взывал заголовок «Твоя позиция в перестройке?».
…А у Сашки не было никакой позиции — он просто был счастлив. Он был счастлив от возможности пить водку с этими необыкновенными мужиками. Он захмелел не столько от водки, сколько от сознания того, что сидит в кругу оперативников. Он был гораздо более образован и эрудирован, чем любой из них (у капитана Сухоручко образование было всего-то восемь классов), но страстно завидовал их некнижной мудрости и знанию жизни. Все, что говорили опера, казалось ему очень значительным и важным… И он, Александр Зверев, сидит в этом узком кругу избранных.
— Вот ты спрашиваешь, — говорил, обращаясь к Сашке, Сухоручко, — что же мы доказательств не собрали на эту пьянь? Несправедливо, считаешь, ее в КПЗ определили?
— Ну… не знаю.
— То-то, что не знаешь. А доказательства, Саня, по ее мелким кражонкам мне и собирать неохота. Понял? У меня полно дел серьезных… время тратить я на нее, стерву, не буду. А подставил ее по делу, совесть меня не мучает. Пока она детей своих худо-бедно кормила, никто ее не трогал. А теперь я эту тварь из Питера вышвырну и воздух чище станет.
Второй опер, Толя Соколов, разлил водку в стаканы и сказал:
— Точно. Вот если бы у этой Никитиной был притон… тогда, конечно, закрывать ее смысла не было бы.
— Почему? — удивился Сашка.
— А потому, родной, что притон для нас — как прикормленное место для рыбака. Улов всегда гарантирован. Вся эта плотва приблатненная, да и покрупнее рыба, около него трется. Места знаешь — улов будет. А прикрыл ты малину — все. Разбежались кто куда… бегай потом с высунутым языком, ищи… Притоны, Саня, надо оберегать. Ну, за дела и удачу!
Чокнулись, накрывая стаканами руки, выпили.
— Странный тост какой-то, — сказал Сашка.
— Тост, Саня, старинный, воровской, — ответил Сухоручко невнятно, с набитым ртом. — А про притоны все верно. С гражданской-то позиции: как? Что за херня такая? Есть притон — закрыть немедля. А с оперской наоборот. Куда клиент после кражи идет? Верно — в притон. Там мы его и выпасаем…
— Так если они тоже знают, что вы знаете… в чем логика?
— А нет никакой логики, Саша… Кто сказал, что жулик умен? Был бы он умен — он бы не попадался. Это ты, брат Саня, книжек Вайнеров начитался, да телевизора насмотрелся… Нет, есть, конечно, среди них оч-чень интересные индивидумы. Но они в меньшинстве. А подавляющее большинство думать вообще не хочет и не умеет. И ведь знает, мудила, что погорит, но идет воровать. А потом идет в малину.
— Но почему? — недоумевал Сашка.
— А это его мир. Он живет в нем. Ему в театр не интересно. И с тобой разговаривать ему не интересно. А вот пить водку с Колькой Жбаном в притоне ему в кайф. Анашу курить с Рваным ему тоже в кайф. И он обязательно придет в притон… А ты говоришь: логика!
Тот вечер с водкой и разговорами тоже был маленьким уроком оперативной работы и образа жизни. Незнакомый и непонятный, но волнующий кровь и воображение отблеск странной жизни. Захватывающей, засасывающей, сжигающей. Даже неопытный Зверев уже ощутил ее притягательную силу. Он еще не распробовал ее, он сделал всего один маленький глоток. Даже не глоток — глоточек… Но этого хватило. Он уже понял, что нашел свое и никакой ошибки тут нет.
Доверять Звереву стали больше. Доверие сводилось, в общем-то, к заурядной эксплуатации и спихиванию на него рутинной бумажной работы. А ее в ментовском деле — у-у-у! Каждый паршивый глухарек о краже ношеных кальсон и латаной простыни нужно закрывать огромным количеством бумажонок: постановления, планы оперативно-розыскных мероприятий, карточки… На каждое уголовное дело должно быть оперативное дело. И копия оперативного дела.