— Кто? — спросил Глеб.
— А вон те уроды. Крыса, говорят… печенье у кого-то украл.
— Печенье, значит? — нехорошим голосом сказал Виталий и пристально посмотрел на тройку пацанов в углу. — Значит, печенье… Ну, ладно. А кто из вас додумался током пытать? Кто у нас такой умный? Ты, Костыль?
— Ну, я, — ответил угловатый подросток в тренировочных штанах и майке.
— Молодец, — сказал Лысый. — Вундеркинд. В школе осилил всего два класса, а в физике разбирается. Ну просто Луиджи Гальвани… Пойдем!
— Куда? — быстро спросил Костыль.
— Потолкуем, — ответил Лысый и поднял с пола провода. Он аккуратно свернул их и положил в карман джинсовой куртки. Костыль смотрел на него испуганными глазами. Китаец тоже.
— Э-э, ребята, — неуверенно сказал контролер.
— Все будет нормально, — ответил Глеб. — Не волнуйся, Григорий Васильевич.
— Да вот Петренко…
— С Петренко мы все решим, Григорий Васильевич, — сказал Зверев.
Виталий взял Костыля за локоть, повел к двери. Проходя мимо Китайца, остановился, спросил:
— Уверен, что обойдешься без врача?
Китаец кивнул.
Костыля привели в камеру Глеба. Солнечный свет уже погас, за окном висели синие сумерки. Расселись. Костыль стоял посреди камеры, старался держаться независимо. Лысый налил в стаканы водки, посмотрел на Костыля.
— Выпьешь?
— А чего ж? Я один могу целую бутылку выжрать.
— Действительно вундеркинд, — вздохнул Лысый, достал кружку и плеснул в нее водки. Протянул Костылю: пей.
— А… вы? — спросил тот.
— Может, мне и на брудершафт с тобой выпить?
Вундеркинд Костыль неуверенно посмотрел на Виталия. Слово брудершафт было ему незнакомо… бил в ноздри запах водки. Костыль выпил. Ему протянули хлеб с куском жирного копченого угря и долькой лимона. Он проглотил это мигом, жадно посмотрел на стол, но больше ни выпить, ни закусить ему не предложили.
— Ну, расскажи нам, Костыль, как жить собираешься? — спросил Виталий.
— Я по-черному жить буду… вором.
— У-у-у, — сказал Глеб, — да ты серьезный пацан. Уважаю.
Костыль почесал коротко стриженную голову, шмыгнул носом.
— Ну а сюда, в крытую, как попал? — спросил Зверев.
— Мы с пацанами хату ломанули. Фраера одного обнесли.
— Ага, понятно… А скажи-ка, Костыль, на следствии ты показания давал?
— Так все давали.
— Нет, дружок, — сказал Зверев, — я не спрашиваю, как там все. Ты на следствии показания давал? Про подельников рассказывал?
— А все рассказали. Следачка — сука такая…
— Ну вот опять: все. Ты за себя отвечай. Давал показания?
Костыль снова шмыгнул носом и ответил:
— Давал… все давали. А там следачка… Трое взрослых за столом весело рассмеялись, переглянулись.
— Вот теперь мы выяснили, кто сука, — сказал Глеб. — Не следачка, а ты. А знаешь, что с суками делают? А? Ну, что молчишь? Ты же хочешь жить по-черному… должен знать.
На бледном лице Костыля выступили красные пятна.
— Может, выпьем? — спросил Глеб. Выпили. Зверев нажал клавишу магнитофона… «И осень в смертельном бреду», — пропел Вертинский. Лысый тяжелым взглядом посмотрел на юного садиста и спросил:
— Так что, Костыль, делают с суками по черным законам? Ты не ответил.
— Не надо, — тихо сказал Костыль.
— Снимай штаны.
— Не надо, Виталий Сергеевич.
— А Китаец, когда ты стал его пытать, просил тебя: не надо, Костя?
— А… — начал было Костыль, но осекся.
— Что — а? Просил или нет?
— Он не просил. Мы… мы ему пасть заткнули. Он ничего не просил.
— Мудро, — сказал Глеб. — Мы ему заткнули пасть, и он ничего не просил.
— Скидай портки, сволочь! — рявкнул Лысый.
«Над розовым морем вставала луна», — пропел Александр Вертинский.
Костыль медленно спустил до колен штаны.
— Трусы, — скомандовал Лысый. — Трусы долой.
…Во льду зеленела бутылка вина… Костыль спустил трусы. Бледная кожа покрылась мурашками.
— Раком, Костик, раком вставай.
Костыль опустился на пол. Тело его крупно вздрагивало. Лысый не спеша вытащил из кармана бухточку электропроводов в черной пластиковой изоляции, развернул.
— Сейчас, Костыль, сейчас… ты же, наверно, знаешь, как это делается, а?
Костыль задрожал еще сильнее. Лысый с размаху ударил его проводами по белым ягодицам. Костыль вскрикнул. Зверев отвернулся и стал смотреть в окно… Раздался еще вскрик.
Потом еще.
Потом Виталий отвел Костыля в камеру. Пока его не было, Зверев и Глеб сидели молча, курили, пили пиво… мерзко было на душе.
— Чего так долго? — спросил Глеб у Виталия, когда тот вернулся.
— Я им маленькую тронную речь прочитал, — ответил Лысый, наливая водки. — Чувствую, во мне погиб Макаренко.
— Макаренко, — сказал Зверев, — эти славные детишки опустили бы через пять минут после того, как он вошел бы к ним в хату.
— Это точно, — подтвердил Глеб, поднимая стакан.
В углу камеры валялись провода в черной пластиковой изоляции.
Свой авторитет в тюрьме Сашка и Виталий зарабатывали постепенно, шаг за шагом. Сначала были телевизоры и бильярд. Потом они сумели организовать для детишек концерт Розенбаума. Потом Зверев договорился на макаронной фабрике о поставке в виде спонсорской помощи полутора тонн макарон, а Виталий пробил больше двухсот квадратных метров стекла по себестоимости. В стране, где все — дефицит, где все только по блату, человек со связями имеет особую ценность. Даже если он сидит в тюрьме в ожидании суда… Потом они добывали бумагу и электроды, маргарин и картошку, масляную краску и редуктор заднего моста для ЗИЛа.
Шли дни, наступило лето с грозами и духотой, с белыми ночами. В Барселоне прошли Олимпийские игры. Лето стремительно катилось в никуда, приближалась осень. На четырнадцатое сентября был назначен суд.
За неделю, седьмого числа, Зверева снова посетил Павел Сергеевич Тихорецкий. Павел Сергеевич был загорелый и посвежевший. Видимо, сразу после отпуска. Почти слово в слово повторился разговор, состоявшийся в Крестах зимой. Пересказывать не будем — неинтересно.
А вечером того же дня Тихорецкий посетил народный суд Московского района. Дело Джабраилова передали судье Ксендзовой. Марина Вильгельмовна имела огромный судейский опыт, отличалась бескомпромиссностью. Именно с ней и встретился полковник Тихорецкий в модернистской башне Московского суда.