В качестве образца Сашке давали документы годичной давности и инструктировали: пиши один в один. Все, кроме адреса, дат, фамилий. Он и писал: план оперативных мероприятий… установить круг ранее судимых… отработать версию о причастности… допросить… установить наружное наблюдение… Набегало с десяток стандартных пунктов. Потом опера вписывали туда недостающие данные. Полный бред! Куда там Сервантесу с ветряными мельницами!
Но Звереву это бредом не казалось. Ему бумажки с грифом «Секретно». Ему доверили! Несколько позже ему станет понятна абсурдность ситуации, но вначале… о, вначале! Сашка думал: пытать будут, на куски резать — ни слова не скажу. Он и представить не мог, — что пройдет какой-то год, и ему станет тошно от этой бессмысленной секретной писанины и этих бумажонок… А для оперов студент Зверев был просто находкой — он высвобождал время для настоящей работы. Ее было с избытком — помимо обычного вала бытовухи, характерной для всех районов пятимиллионного мегаполиса, двадцать седьмое отделение захлестывал вал специфических дел, присущих центру. Штатное расписание этого почему-то не учитывало, и количество оперативников в двадцать седьмом было таким же, как и в других отделениях.
…А центр кипел. Один Гостиный двор поставлял клиентов в изобилии. На втором этаже универмага, на галерее, известной всему городу под названием галера, бойко торговали спекулянты. Нередко они не только спекулировали, но и кидали. Вместо вожделенных, тщательно осмотренных, ощупанных джинсов покупатель, случалось, получал только половинку этих заморских портков. В коробке из-под итальянских сапог могла оказаться бумага, вместо модной аляски могли подсунуть ватник, а вместо соньки — кирпич… Короче говоря, — кукла!
В восемьдесят пятом девяносто девять процентов советских граждан даже в глаза не видели денежек из USA или Suomi. А здесь, в центре, они уже имели хождение. Халдеи в престижных кабаках, шустрые приблатненные таксисты и проститутки млели от этих бумажек и безошибочно разбирались в портретах американских президентов. В сортирах, подъездах и проходных дворах центра города-героя Ленинграда перетекали из рук в руки валютно-рублевые потоки. Случалось — текла кровь. Страшный гнойный нарыв, невидимый глазу простого обывателя, старательно замалчиваемый прессой, вызревал. Еще не принято было говорить о наркомании, но она уже была… еще писатель Кунин не написал слащавую «Интердевочку», а похотливые козлы могли найти здесь проституток обоих полов. Много здесь было грязи. Невероятно много.
Разгребали ее опера двадцать седьмого. Однажды Сухоручко сказал Звереву:
— Поехали, Саня, трупик у нас. Сашке стало почему-то неуютно. Покойников за свою жизнь он видел всего дважды. И оба раза это были пожилые люди, умершие естественной смертью… Он ничего не спросил, собрался и вышел вслед за капитаном. Машин, как всегда, не было — в разгоне. Поехали на трамвае. Убийство, мелькало в Сашкиной голове зловещее слово. Страшное слово…
А оказалось еще страшнее… Девятилетний мальчик висел в петле из бельевой веревки, валялась на полу опрокинутая табуретка, у стены стояла снятая с крюка картина.
Сашка остолбенел, а Сухоручко коротко и зло выматерился. Из кухни доносились всхлипывания и чей-то голос. Не понять — мужской или женский. Но испуганный, на грани истерики… Пахло валерьянкой. Рядом что-то ослепительно вспыхнуло, и только тогда Зверев заметил присутствие в комнате еще трех человек.
— Прокуратуре — привет, — услышал он негромкий голос Сухоручко.
— Здорово, Михалыч, — ответил очкастый мужик. — Погоди, я вот сейчас…
Толстяк вытащил из кармана ингалятор, вставил в рот, нажал на донышко. Снова сработала вспышка — фотограф снял детский трупик с другого ракурса. Всхлипывания в кухне стали как будто тише. В окно било яркое солнце, но Звереву казалось, что в комнате сумрачно, как в густом хвойном лесу.
— Фу… отпустило, — сказал толстяк, убирая яркий импортный ингалятор.
Сашка как завороженный смотрел на тельце в школьной форме, на ноги без тапочек, в серых носках. За спиной бубнили голоса… кто нашел?… бабушка. Родителям позвонили, скоро будут… а мотив?… Железный — две двойки в четверти!… Ах, дурак, дурак… родители обещали велосипед, если не будет двоек… ах, дурак! Записку оставил?… да, вон лежит на подоконнике…
— Можно снимать, — сказал эксперт, убирая фотоаппарат в футляр.
— Давай, Саня, снимем, — произнес Сухоручко и, приблизившись к маленькому самоубийце, достал из кармана выкидной нож.
— Держи тело, — сказал он Сашке.
— Кто? Я?
— Нет, я, — зло ответил Сухоручко и взялся одной рукой за веревку. Сашка обхватил мертвое тельце. Лицо оказалось прямо напротив Сашкиного лица.
…Он едва не выпустил тело из рук, когда оно неожиданно обрело вес. Это было нереально, неправдоподобно и страшно.
— На диван, — скомандовал толстяк, и Сашка послушно понес тело на диван. Он шел, нес чудовищно тяжелую ношу, и обрезанный кусок бельевой веревки болтался… и было страшно… Ну, что — ты нашел работу, которая тебе по душе?… Он шел. А до дивана было очень далеко. Но все-таки он дошел, хотя до дивана с веселеньким покрывалом было очень далеко. Он опустил тело, и хвост веревки, перерезанный сталью самодельного зэковского ножа, лег на паркет. Что-то в этой смерти было подлое, противоестественное.
Эксперт поднял с пола картину в дешевой рамке. На обратной стороне желтел ярлык. Сашка всмотрелся в типографский шрифт и прочитал: «Жан Огюст Доминик Энгр. „Золотой век“. Типография изд-ва „Советский художник“. Москва, Ленская ул. 28. ц. 9 руб. 40 коп»…
Как они с Сухоручко обходили квартиры соседей, он почти не помнил… двери, лица, испуганные голоса, любопытные голоса…
— Вот, Санек, херня какая, — сказал Сухоручко на улице. — И семья нормальная. Не алкаши, ничего такого… а вот! Беда.
— Золотой век, — сказал Зверев.
— Что?
— Нет… ничего. Просто — золотой век. Цэ девять руб сорок коп.
— Ты как, в порядке?
Смеркалось, в незамерзшей Фонтанке плавали утки. Мимо бесконечным потоком шли люди. На блестящем паркете лежал хвост обрезанной веревки. Значит, говоришь, нашел себе работу по душе?