— Питерский, значит? — спросил Сашка, скатывая в ладонях хлебный шарик.
— Питерский. А ты не знал? — Адам тоже удивился. Кавказцы своих знают обязательно, У них земляческие связи сильны невероятно.
— Не знал… Ладно, я как-нибудь к вам заскочу, потолкую с земляком.
— Заходи, Саша, тебя всегда рад видеть. Чайку попьем, захочешь — еще чего интересного придумаем. Мне бутылку «Джонни Уокера» прислали. Классная вещь.
Завхоз и бригадир потолковали еще несколько минут на общие темы и разошлись, дел у обоих было полно. В привычной предновогодней суматохе Звереву некогда было зайти в литейку — не до того… Но спустя день, когда он шел мимо, вспомнил. Посмотрел на часы: минут десять-пятнадцать есть. Ладно, зайду, потолкую с журналистом. Земляк все-таки.
В тамбуре у входа в цех перекуривали двое черных с ног до головы работяг. Выделялись только зубы и белки глаз, как у негров.
— Здорово, мужики, — сказал, подходя, Сашка, — Обнорский в вашей смене?
— В нашей, — ответил один из негров. Он закашлялся и сплюнул. Черный плевок лег на белый снег, наметенный ветром в щель.
— Позови, коли не в лом. Поговорить надо.
— Позову… чего не позвать, — негр встал, снова закашлялся. Этот кашель Звереву был знаком. Черное литье — оно и есть черное литье. Горячий душный воздух цеха был наполнен гарью, дымом, пылью. Всю эту дрянь перекачивали легкие зэков. После смены не хотелось курить — дым сигареты казался сладким. Ежедневно литейщики получали литр молока за вредность. Но здоровье все равно гробили… государство и на воле-то не особенно заботилось о своих гражданах. Чего уж зэков-то жалеть… Тебя сюда никто не звал. Кашляя, негр ушел. Бухнула дверь в воротах. Из цеха дохнуло горячим воздухом с запахом расплавленного металла. Ушел и второй негр. Снова бухнула дверь. На секунду в дверном проеме мелькнуло огненно-белое жерло печи, выпускающей из чрева струю расплавленного металла. В дрожащем от жара воздухе веером летели брызги расплавленного чугуна. Зверев остался в тамбуре один, на белом снегу чернели плевки да отпечатки кирзовых сапог.
Спустя минуту или чуть больше дверь заскрипела… вышел журналист Обнорский. Он ничем не отличался от других негров: покрытая сажей брезентовая роба с огнеупорной пропиткой, прожженные кирзухи… розовые губы посреди черной бороды и белки глаз. В столовой он выглядел по-другому. Сашка едва его узнал.
— Здорово, земляк, — сказал Зверев. — Я тоже питерский. Зовут меня Саша.
— Андрей, — ответил Обнорский. Блеснули зубы, блеснули в свете ртутных ламп глаза. Казалось, он был удивлен. И слегка насторожен.
Зверев протянул раскрытую пачку «Мальборо» и спросил:
— Время есть? Может, потолкуем? Питерский журналист вытащил из кармана брезентухи захватанную грязными руками пачку «Примы».
— О чем? — спросил он. Взял из пачки сигарету (Сигареты овальные. Четвертый класс), размял, рассыпая крошки, вставил в рот.
— Как работается? Что льем?
Обнорский безуспешно пытался прикурить, закрывая огонек спички от сквозняка. Спички гасли.
— Форму двенадцать. Может, слышал, завхоз?
— Поросят, значит? Та еще работенка. А вот теперь Андрей Обнорский точно посмотрел удивленно. Название отливки N 12 — поросенок — было специфическим, хождение имело в узком кругу работяг-литейщиков. Откуда же его знает этот штабной пижон с запахом одеколона и сигаретами «Мальборо» в кармане ушитого ватника с косяком на рукаве?… Такие гуси в литейке не работают.
— Ну что смотришь? — улыбаясь, произнес Зверев. — Я сам на поросятах отпахал будь здоров… Так что знаю, земляк.
Он щелкнул зажигалкой, дал прикурить Обнорскому, затем прикурил сам.
— Я, Андрюха, этих поросят пас, когда ты еще по Невскому гулял… Тоже, кстати, по дурости попал…
— Значит, и я по дурости? — спросил Обнорский. В темных глазах плескалась ирония.
— Ну, ты, может, и по-умному, — тоже с иронией ответил Сашка. Потом, после небольшой паузы, спросил: — А ты чего в столовняке-то на меня накатил?
Обнорский внимательно посмотрел на него, сделал несколько глубоких затяжек овальной сигаретой четвертого класса и буркнул негромко:
— Ладно, земляк… проехали.
Он затушил окурок и положил его в пачку.
— Я спросил, — сказал Сашка. — Ответь пожалуйста.
— Проехали, говорю, — бросил Обнорский и резко повернулся. Это было, мягко говоря, не очень вежливо. Фактически — вызов. Зверев крепко захватил его за жесткий брезентовый рукав и так же резко развернул лицом к себе.
— Ответь, пожалуйста, земляк, — повторил он. В его глазах уже горели нехорошие огоньки. Опасные огоньки.
— Хорошо, отвечу. — В глазах Обнорского тоже вспыхнули темные искры. — Я, земляк, отвечу… Потому что мне смотреть на вас, чистеньких, надушенных, ухоженных, пристроенных — ТОШНО. Не терплю я вас, ненавижу… Такие, как ты, при коммуняках жили припеваючи, а потом и при дерьмократах ловко пристроились… Что на воле, что на зоне. Вон вы какие шустрые номенклатурные мальчишечки. Мажорные, козырные… Ох, даже весла у вас в индивидуальных чехольчиках… Ох, да и на застежечках… Люминтиевой ложечкой тебе, завхозу, жрать не гоже… А как же? Чай, не пыль лагерная — аристократ с косячком боярским. Уж не знаю, каких ты поросят лил… А то, что ты жопу хозяину лизать горазд да куму в клювике приносить…
— Я жопу никогда и никому не лизал, — резко оборвал Сашка Андрея. — Куму не стучал и не гнулся. Понял ты, журналист, власть пятая?
Обнорский, не отвечая, выудил из пачки грязный хабарик. Чиркнул спичками, закурил.
— Ну, ты понял меня, журналист? Кто из нас продажней — ба-а-альшой вопрос. Это вы, писаки, и коммунякам лизали, и теперь Чубайсам лижете. А я в розыске пахал… У меня почти триста задержаний, два ранения. Ложечкой в чехольчике меня упрекаешь? Да уж, крепкий аргумент, крыть нечем. Только не в ложечке дело. Если ты дерьмо — ни весло в чехольчике, ни косяк на рукаве веса тебе не прибавят. Зона человека, как рентгеном, просвечивает…
Сашка выплюнул сигарету, раздавил подошвой. Обнорский молчал. За воротами цеха проскрежетала кран-балка… Ветер заметал в тамбур снежинки, перемешивая на полу белый снег с черной копотью.