Я стоял, оцепенев от изумления, спрашивая себя, кто из нас двоих сошел с ума — он или я?
Но вдруг он остановился, затем, как актер на сцене, шагнул вперед, поклонился и попятился, приветливо улыбаясь и дрожащей рукой посылая рядам подстриженных деревьев воздушные поцелуи, точно актриса.
И пошел дальше, степенно возобновив прерванную прогулку.
С этого дня я уже не терял его из виду, а он каждое утро повторял свои необычайные упражнения.
Мне безумно хотелось заговорить с ним. Однажды я отважился и, поклонившись ему, сказал:
— Сегодня отличная погода, сударь.
Он тоже поклонился.
— Да, сударь, погода совсем как встарь.
Неделю спустя мы были друзьями, и я узнал его историю. Он был танцмейстером в Опере во времена Людовика XV. Прекрасная трость была подарком графа Клермонского. А когда с ним заговаривали о танцах, он начинал болтать и уже не мог остановиться.
И вот однажды он мне сообщил:
— Я, сударь, женат на Кастри. Я представлю вас, если вам угодно, только она приходит сюда позднее. Этот сад, знаете ли, наша отрада, наша жизнь. Это все, что осталось нам от прошлых лет. Нам кажется, что мы и жить не могли бы, если бы не этот сад. Он изысканный и старинный, не правда ли? Я словно дышу в нем тем же воздухом, каким дышал в молодости. Мы с женой проводим здесь все послеобеденное время. Но я прихожу с самого утра, потому что привык вставать рано.
Пообедав, я тут же вернулся в Люксембургский сад и вскоре заметил своего приятеля, который церемонно вел под руку маленькую старушку, одетую в черное; он представил меня. То была Кастри, знаменитая танцовщица, которую любили принцы, любил король, любил весь тот галантный век, будто наполнивший мир ароматом любви.
Мы сели на каменную скамью. Стоял май. В чистеньких аллеях веяло запахом роз; теплые солнечные лучи пробивались сквозь листву и роняли на нас большие капли света. Черное платье Кастри, казалось, было пронизано солнцем.
В саду было пусто. Где-то вдали катили фиакры, и шум их глухо доносился до нас.
— Объясните мне, — сказал я старому танцовщику, — что такое менуэт?
Он встрепенулся.
— Менуэт, сударь, это король танцев и танец королей — вот что это такое. С тех пор как не стало королей, не стало и менуэта.
И он в высокопарном стиле произнес длинный дифирамб менуэту, из которого я ничего не понял. Я попросил описать мне все его па, движения, позы. Он путался, приходил в отчаяние от своего бессилия, нервничал.
И вдруг он обернулся к своей старой подруге, по-прежнему молчаливой и важной:
— Элиза, хочешь, скажи, хочешь, — это было бы так мило с твоей стороны, — хочешь показать этому господину, что такое менуэт?
Она беспокойно огляделась по сторонам, потом поднялась, не говоря ни слова, и стала против него.
И тут я увидел нечто незабываемое.
Они двигались взад и вперед, по-детски жеманясь, улыбались друг другу, наклонялись, кланялись, подпрыгивали, точно две старые куклы, которых приводит в движение допотопный механизм, сделанный рукой искусного мастера по правилам того времени.
Я смотрел на них, а сердце томилось странным чувством, душа была полна невыразимой грусти. Мне казалось, что передо мной предстало жалкое и смешное привидение, старомодный призрак целого века. Мне хотелось смеяться и в то же время плакать.
Они вдруг остановились — окончились все фигуры танца. Несколько мгновений они стояли друг против друга, строя какие-то удивительные гримасы, потом, плача, обнялись.
Через три дня я уехал в провинцию. Я больше не видел их. Когда два года спустя я вернулся в Париж, садоводство было уничтожено. Что сталось с ними, когда они лишились своего старинного милого сада, его дорожек, сплетавшихся в лабиринт, этого аромата прошлого, веявшего в нем, этих причудливых грабовых аллей?
Умерли они? Или блуждают по современным улицам, как изгнанники, утратившие всякую надежду? Или, может быть, они — нелепые призраки — танцуют фантастический менуэт где-нибудь на кладбище при свете луны, между кипарисами, по дорожкам, идущим вдоль могил? Воспоминание о них не дает мне покоя, преследует, мучает меня, словно старая рана. Почему? Не знаю.
Вам, наверно, это покажется смешным?