О Боже. Либо меня сейчас вырвет, либо я шлепнусь в обморок.
— Пока они говорили, они как раз и связали мне запястья.
— А как ты спаслась? — спрашиваю я сдавленным от отвращения голосом.
Она делает глубокий вдох.
— Они привели меня в паб, где было много плохих женщин и мужчин, от которых пахло элем. Потом они поставили меня на стол и сказали, что отдадут тому, кто предложит самую высокую цену.
С этими словами Виола почти перешла на шепот, а в ее глазах начали скапливаться новые слезы.
— Там было громко, — бормочет она. — Много криков и смеха. Я там стояла, пока один калека не предложил за меня два золотых. Он едва мог ходить, поэтому одна из блудниц вытащила меня на улицу для него. Он поковылял к переулку, и она толкнула меня за ним. О, Розалина, я так испугалась! Он был старый и уродливый, и у него рука была корявая, и нога тоже. Когда блудница ушла, я чуть не упала в обморок от страха.
Она делает паузу, чтобы собраться, а я понимаю, что не хочу слышать о том, что произошло дальше. Но я должна. Потому что если мои самые страшные опасения подтвердятся, нужно срочно вести Виолу к целительнице.
— Что случилось потом? — мягко подталкиваю ее я.
— Потом калека ослабил веревки и сказал мне бежать.
— Бежать? — ошарашенно повторяю я.
— Да. Он сказал, что ему жаль, что он не может проводить меня до дома. Из-за его ноги. Я побежала, но на выходе из переулка меня поймал еще один мужчина. Он отбросил калеку и прижал меня к стене и собирался…
Я сжимаю ее руку со всей силы, искренне жалея, что это не горло того извращенца.
— Он трогал меня, но его прервал лай, — говорит Виола.
— Лай?
Она кивает.
— Да, лай и рычание. Это была старая собака, которая живет в переулке. Бен кормит ее иногда, когда навещает нас, и однажды он приводил нас с ней поиграть. Наверное, собака меня узнала и поэтому прыгнула на мужчину. Разодрала ему горло. Он упал, кажется, замертво, а калека снова закричал: «Беги, дитя». Я так и сделала.
Я беру пару секунд, чтобы помолчать и прийти в себя. Впервые за всё то время, что я здесь, в Вероне, мне вдруг искренне захотелось помолиться. Не то чтобы я верила в Бога, но если он существует, пусть присмотрит за тем храбрым увечным незнакомцем. Или за его душой.
— Виола, — наконец выдыхаю я. — Я обещаю, что провожу тебя домой, но сначала у меня есть срочное дело. Ты можешь идти?
Она радостно кивает и вскакивает на ноги, все еще сжимая мою руку. Под палящим солнцем мы спешим к «Дикой землеройке», теперь уже вместе. На счастье, девочка знает, где находится это место (но я так и не смогла заставить себя уточнить, откуда именно она это знает) и подсказывает мне дорогу.
— Розалина?
— Да?
— А можно я подарю тебе подарок? За твою доброту…
— Спасибо, милая, не нужно…
— Ну пожалуйста, — канючит Виола. — Я готова уступить тебе то, что считаю самым ценным в мире! Тебе понравится, потому что ты тоже его любишь, я знаю! Почти так же сильно, как и я.
Она задорно улыбается, и я не могу не улыбнуться ей в ответ.
— Ладно, твоя взяла, — усмехаюсь я. — И что же это за подарок, который мы с тобой обе любим?
В ее глазах расцветает неподдельная радость, когда она отвечает:
— Бенволио.
Мы с Виолой проходим в гущу толпы. Простые горожане и знатные господа собрались вокруг того места, где мы условились встретиться с Бенволио. В глубине души я поняла, что случилась беда, еще когда услышала крики и рыдания, но гнала эти мысли, пока не увидела…
Тибальта и Меркуцио. Они оба неподвижно лежат перед пустой таверной.
Я опоздала.
Мне приходится вцепиться в плечо несчастной Виолы, чтобы удержаться в вертикальном положении. Рядом с нами кто-то дрожит, а кто-то кажется окаменевшим. Кто-то — разъяренным. Герцог Эскал читает гневную проповедь с верхних ступенек входа в «Землеройку». Но это всё кажется таким неважным теперь.
На полусогнутых я подхожу к ним ближе. Ужасное зрелище, которая я не в силах вынести. Но я должна.
Тибальт. Тот, кто успел стать мне другом и братом распластался на земле, и больше не никогда встанет. Даже в своих злобных шутках он выражал любовь ко мне и Джульетте. Он учил меня. Дразнил. Старался рассмешить.
Мне в голову вдруг приходит абсурдная мысль на грани истерики, которой я криво улыбаюсь.
— Ты был бы в ярости, если бы увидел, что стало с твоей одеждой, — шепчу я.