— Нет, давай пока повременим. Приезжай, когда закончится твоя смена.
— Да, мэм.
Я разворачиваюсь, чтобы уйти, как вдруг Эмерсон хватает меня за руку и притягивает обратно. И, прежде чем я успеваю подумать, обнимает меня и наклоняет низко над полом, захватив мои губы в обжигающем поцелуе. Я слышу радостные возгласы и свист. Затем Эмерсон поднимает меня и ставит обратно на ноги. Я моргаю несколько секунд, пытаясь отойти от головокружения и привести дыхание в порядок.
Он подмигивает:
— Увидимся позже.
Я тупо киваю. Не знаю, как мне удается повернуться и уйти, но каким-то чудом я все же возвращаюсь к машине. Открываю дверь и сажусь на водительское сиденье, до сих пор дрожа от умопомрачительного поцелуя.
Боже, этот парень умеет целоваться.
«И многое другое тоже...»
Я мысленно снова переношусь в кладовку, в тот момент, когда он посасывал мой сосок, сводя с ума своими пальцами. Съезжаю на сиденье ниже. Меня бросает в жар только при одной мысли о том, что я с ним делала!
И что хочу делать сегодня вечером...
Позже.
Я стряхиваю с себя эти мысли и запускаю двигатель. Но, даже слушая радио на предельной громкости, всю дорогу до домика я не могу остановить расползающуюся на лице улыбку чистого удовольствия, от которой моим щекам становится больно. Я словно ребенок в ночь перед Рождеством, охваченная волнением от предвкушения. Если не брать в расчет, что Эмерсон не только подарок на Рождество, но и на дни рождения, все праздники, летние каникулы: он олицетворяет собой все прекрасные события, которые я жду с нетерпением.
Сегодня вечером.
***
Вернувшись в домик, я заношу свою сумку внутрь и на этот раз распаковываюсь в одной из гостевых спален наверху, в которой я всегда раньше останавливалась. Эта комната самая маленькая из четырех спален, поэтому другим она никогда не нравилась. Я же любила крошечные пространства, ютясь на чердаке под самой крышей, где стоит слишком большая для комнатки кровать и сломанный комод. Наклееные на стенах обои с цветочным узором уже выцвели, но на окнах сохранились прозрачные голубые занавески, развевающиеся на ветру. Из окна открывается вид на берег.
Я распахиваю окна пошире, чтобы впустить теплый послеполуденный ветерок, и начинаю развешивать одежду в шкаф. Потом спускаюсь в ванную на первом этаже, чтобы положить свои туалетные принадлежности и зеркало для макияжа. И все это время я подпеваю радио, вдыхаю аромат соленого воздуха и лета. Теперь, когда меня не сковывает томительный страх встретить Эмерсона, я стала спокойной и расслабленной, а в доме исчезли скрывающиеся по углам тени.
Некоторые, но не все.
Я прохожу мимо закрытой двери, ведущей в родительскую спальню. Это единственная комната, куда я до сих пор не могу заставить себя войти. Я замираю и прикасаюсь кончиками пальцев к деревянной поверхности, будто чувствуя призраков, таящихся по ту сторону.
Это была мамина комната. Папа никогда не приезжал в домик надолго, поэтому я всегда думала об этой комнате, как о маминой. Она выбрала розовое одеяло и расписала в таком же стиле комод, когда я была еще ребенком. Я помню заляпанные краской газеты на крыльце. Она даже поместила несколько моих фото в рамки и повесила их над кроватью. Перед моими глазами как наяву встает тот день.
Тот день, когда я ее нашла.
Я чувствую боль, разрывающую грудь, но на этот раз не пытаюсь запихнуть ее поглубже. Вместо этого позволяю ей остаться, медленно вдыхая и выдыхая. Вдох-выдох.
Я наклоняюсь вперед и прикладываю голову к двери. Мои глаза застилают слезы, прокладывая дорожку по щеке. Я хочу открыть эту дверь, действительно хочу. Хочу войти внутрь и посмотреть на голый матрас и пустое пространство — доказать себе, что все осталось в прошлом. Что призраков здесь больше нет.
Но что-то во мне противится этому, желая, чтобы дверь оставалась закрытой. Потому что пока я могу представить ее там, за дверью, она по-прежнему жива. Могу себе представить, как вхожу и вижу ее застывшее, неподвижное тело на кровати. Я представляю, как несусь к ней так, как делала это четыре года назад. С отчаянием хватаю ее за плечи и панически встряхиваю. Кричу ее имя, умоляя проснуться. Но на этот раз мой отчаянный крик прорывается сквозь ее беспамятство, ее веки шевелятся, и она открывает глаза.
Я нахожу ее вовремя. И спасаю.
Как не смогла спасти на самом деле.
Никто не понимает, какое чувство вины гложет меня все это время, да и зачем им это? По официальной версии ее убил рак, но это не правда, не правда. Конечно, в конце концов она бы умерла по этой причине, но мама покончила с жизнью, проглотив горсть обезболивающих и запив их бутылкой вина.
Самоубийство.
Отец договорился с доктором держать это в тайне. Я даже не успела рассказать обо всем Эмерсону перед похоронами. После врач сообщил, что мы в любом случае ничего не могли сделать: заболевание было слишком запущено. Не спасли бы ни химиотерапия, ни хирургическое вмешательство. Мама знала об этом, все это время. Вот почему она привезла нас сюда, чтобы мы провели последнее лето вместе.
А когда лето закончилось, она ушла от нас, даже не попрощавшись.
Я провела много времени, ненавидя ее за это и негодуя от того, что она врала мне в лицо. Что просто сдалась, даже не пытаясь бороться, а пошла легким путем. Но когда ярость сошла на нет, я поняла, что ее выбор тоже был нелегким. Она хотела избавить себя от медленной, мучительной смерти, которая постепенно превращала ее в кожу да кости. Она хотела избавить нас от зрелища собственного увядания.
Я простила ее за этот поступок, но не уверена, что смогу когда-нибудь простить себя.
Потому что с наступлением темноты приходит шепот, жестокий и издевательский. Возможно, если бы я была лучшей дочерью, ей было бы ради кого жить.
Я тяжело вздыхаю и медленно отхожу от двери. Социальный педагог в колледже, к которому я обратилась на первом курсе, сказал мне, что каждый раз, когда вспоминаю о смерти мамы, я должна попробовать думать о чем-то хорошем, связанным с ней, чтобы уравновесить негатив. Я посещала всего несколько сеансов: после того получения рецепта на успокоительные таблетки, я решила просто опустить голову и со всем смириться, вместо того, чтобы бесконечно говорить о прошлом. Но теперь, когда в моей голове вновь всплыло видение маминого тела на кровати, я решаю внять ее советам. Я волочусь вниз, на кухню, перебирая в памяти моменты, которыми можно было бы это заменить.
Мясной рулет.
Я вижу форму для запекания, выглядывающую из верхнего ящика, и вспоминаю. Тем летом у мамы появилась странная идея фикс научить меня готовить. У нее была куча старинных рецептов, которые передавались от бабушки к маме, и она третировала меня, чтобы я училась. Но меня это мало заботило — я была поглощена Эмерсоном и фотосъемкой. Поэтому стоять на какой-то жаркой кухне, чтобы готовить, в то время как я могла в это время быть с любимым на пляже, было последним, чего я хотела. Но мама продолжала на меня давить, и в один дождливый день, когда Эмерсон был на работе, я решила позволить ей меня обучить.
Мы поехали по дождю в магазин, потом я плелась за тележкой и смотрела, как она выбирает ингредиенты. Мама рассказала мне, как договариваться с продавцом мясного отдела насчет говядины, выбрать не водянистые помидоры, какие специи подойдут для правильного соуса. В ее энтузиазме было что-то маниакальное, почти бешеное. Всю дорогу она болтала о том, как ее бабушка привезла этот рецепт еще до войны из Европы, и что ее мама в нем изменила. Честно говоря, я по большей части игнорировала ее рассказ, слишком занятая печатанием игривых СМС Эмерсону. Теперь я понимаю, почему она была так настойчива и взволнована. Она хотела передать семейный рецепт, пока не стало слишком поздно.