И только это.
Скоро я тоже уже смеялась вместе со всеми и была такой же весёлой и доброй, как и все. Когда мы ехали обратно — я незаметно выбросила таблетки.
Эпилог
Я закрываю последнюю страничку своего старого дневника. Политого горькими слезами и обсыпанного веселым смехом, каким смеются только в пятнадцать лет. Что было дальше? Я поступила в Педагогический на вечернее и вернулась в школу пионервожатой. Семен… Это было еще до меня… Шёл педсовет. Семен говорил о достойной встрече каких-то инспекторов, о том, что на ферму надо послать ребят покиногеничнее и убрать подальше Трифонову и Галиулина — настоящих покровителей пернатого народа, потому что Трифонова вечно растрепана, а у Галиулина на коленках зашиты брюки.
— Причем неаккуратно зашиты, — пояснил он. И тогда поднялась ботаничка Варвара Романовна и как-то даже восхищенно сказала:
— Ну вы и подлец, Семен Иванович.
Он покраснел и заморгал, потом заулыбался, оглядывая всех и призывая в свидетели, что Варвара Романовна сошла с ума. И улыбка исчезла с его лица, потому что не встретила ни одной ответной.
Три дня школу знобило. Педсоветы шли один за другим. Выступала Вишневый Сад и своим слабым, старческим голосом говорила:
— Наплевать нам на инспекторов… Надо думать не о том, что они о нас скажут, а что скажут детишки… Мы тут ради детишек находимся, а не ради инспекторов…
— Стыдно, Семен Иванович, стыдно! — горячо выкрикивала Иннушка.
Крючок молчала и отмщенно улыбалась. Семен срочно заболел и в школу больше не вернулся. Ушел на пенсию, играть в домино. Об этом мне рассказала Иннушка.
Каждый год бывают вечера встречи. Я даю объявления на радио, рассылаю пригласительные письма. Те, кто окончил школу только они приходят почти все. Те, что раньше, — с каждым годом все меньше и меньше.
Великорожин и Гущина были, кажется, только один раз. Зося тоже не приходит — ударилась в науку. Заканчивает институт. Говорят, на отлично. Однажды я встретила ее на улице и она полчаса пытала меня, что такое экзистенциализм. Может быть, это можно назвать прогрессом?
В школу приходят часто только бывшие двоечники Сережка Громов, Серёжка Николаев, Нинка Дерябкина.
Приходят не только на вечера — помогают расчищать и заливать каток, заглядывают на птицеферму, где хозяйничают растрепанная Трифонова и Галиулин с продранными на коленках брюками, заглядывают ко мне в пионерскую.
Игорь Александрович, вырвавшись на несколько дней из своего Красноярска, торчит на школьной сцене и изо всех сил переоборудует её вместе с Кашиным, который руководит теперь драмкружком.
В последний приезд Игоря Александровича они прорубили в полу сцены вход в подполье — это для всяких неожиданных театральных трюков, которые Игорь Александрович так любит. Кашин тоже любит трюки, потому что — хочет он этого или не хочет — он все больше похож на Игоря Александровича.
Новый директор ему не мешает. У нас отличный директор, хоть лично я и ссорюсь с ним каждый день. Правда, если уж говорить честно, мне нравится с ним ссориться, потому что он делает это весело и остроумно и каждый раз обзывает меня незаконной внучкой Пушкина. Педсоветы он проводит короткие, как пулеметная очередь. Вот вчера, например, врывается в учительскую, еще с порога швыряет портфель и с места в карьер начинает:
— Кого растим? Кого растим? — и оглядывает всех победоносно, потому что никто не знает, «кого растим».
Начинает разворачивать мысль:
— Вчера гуляю по площади около школы — окно у меня, подышать вышел. Гляжу, по той же площади гуляет ученица Шитикова с молодым кадетом. Это в учебное время, а? Встречаемся, раскланиваемся. Делаю второй круг — опять раскланиваемся. Третий круг — то же самое. Кого растим?
— Четверку по поведению надо вкатить, — говорит физик Мишин. Директор морщится.
— Что она, поумнеет от вашей четверки? Дураков растим! Растяп! Ей бы пристроиться за мной в хвост, а она навстречу двадцать раз попадается! Нельзя дураков растить!
Все смеются и расходятся по классам.
Крючок с новым директором не сработалась, ушла. Хоть она и враждовала с Семёном, но их связывала какая-то тонкая, незаметная нить, и существовать без него в школе она так и не смогла.
Несколько раз я приходила к ней домой, но, наверное, не с теми чувствами, которые ей были от меня нужны. Может, она понимала, что я ее жалею? А жалости она ни от кого не принимала, и постепенно отношения сошли на нет.
Многие отношения в нашей жизни сходят на нет. Это грустно и несправедливо. И меня всегда удивляет, что я тоскую не только по старым друзьям, но и по старым врагам, и какое то непонятное любопытство живёт во мне: где они, как они?