— Гражданочка, подвиньтесь, пожалуйста, — послышался голос.
Елена подвинулась. На скамейку рядом с ней опустилась женщина. Была она не одна — с двумя детишками: мальчиком и еще совсем маленькой девочкой.
С минуту, видимо, отдыхая, они сидели молча. Потом мать достала из сумки сверток, развернула и дала ребятам по яблоку. Затем вынула еще что-то.
На ней было почти такое же пальто, как и на Елене, только на голове не берет, а синий платочек.
— Ножичка перочинного с вами не будет? — приятным голосом спросила она. — Пирог-то ломать больно не хочется... Начинку просыплешь.
Елена вспомнила, что в ее сумочке за подкладкой засунуто старое лезвие от бритвы. Она достала.
— Не подойдет, — вздохнула соседка. — Руку еще порежешь. Как, галчата, до дома не потерпите? — обратилась она к детям.
Как видно, терпеть они все же не хотели: пирог пришлось ломать. Ломала женщина его как-то удивительно ловко: на равные части, не насорив, не просыпав начинки.
— Не хотите ли? С калиной, — приветливо предложила она Елене.
Сама она не ела. Так же, как Елена, откинулась на спинку скамьи и на что-то засмотрелась.
— Осень вступила в свои права, — наконец негромко, задумчиво произнесла она.
И эта литературно заштампованная фраза почему-то не прозвучала смешно.
— Да, похолодало, — ответила Елена и как бы впервые внимательно взглянула на соседку.
Лицо как будто ничем не примечательное. Таких много. Но в глубине серых глаз светится что-то свое, заповедное. Что? Может быть, и сама она не знает?
— А вы, что же, здесь на прогулке? — спросила Елене.
— Мы из Богородска; прямичком на автобусе. К папке в больницу наведывались, — сказала женщина. — Знаете, на Матросской тишине больница? По нервным болезням. А он вот не принял.
— Как это не принял? — удивилась Елена.
И точно впервые оглядела смирных ребят. Оба небогато, но аккуратно одеты. На девочке красное вельветовое пальтишко, на мальчике теплая курточка. Он из нее немножко вырос, торчат красноватые руки подростка.
Девочка румяная, улыбчатая, похожа на приземистый, крепкий грибок; мальчик серьезен, почти строг: он как бы несет ответственность за благополучие этого грибка.
— Нет, я не в том смысле, что нас не принял... к нам-то он вышел, поговорил... А вот этого не принял. — Женщина тряхнула опустевшей сумкой. — Конечно, я понимаю — для ребят оставил. И пирог и яблоки. А мне говорит: у нас здесь всего вдосталь.
— Только врет, — басом, видимо, подражая кому-то, вставила девочка.
Брат тихонько дернул ее за рукав. Ребята засмеялись. Улыбнулась и мать.
— Перестань ты, Катюха, господа ради! Просто он у меня очень принципиальный: не хочу, мол, на твоем горбу сидеть! Вот, говорит, поправлюсь, заступлю на работу... Да где уж! — Женщина оборвала.
— Тяжелая болезнь? — спросила Елена.
— Не то что тяжелая, а такая, что не отпускает. После войны с контузией пришел. А был совсем хороший... Конечно, по инвалидности получает. Но все стесняется. Характер такой. Особенно, что мамаша его с нами живет. А я говорю: брось, Вася! Что бы мы без нее делали? Вот эта, — женщина кивнула на девочку, — фактически у нее на руках...
— И часто вы его навещаете? — осторожно спросила Елена.
— А как же? Поддерживаем... — просто ответила женщина. Вопрос ее, видимо, несколько удивил.
— А где вы работаете?
— Я-то? Швея-мотористка. Фабрику «Клара Цеткин». Может, слыхали?
Елена кивнула. Однажды, в день 8 Марта, выступала там по путевке райкома.
— Ну, компания, пошли. — Женщина поднялась, натянула перчатки на свои большие, крепкие руки...
— Что ни говори, осень, — вздохнула она всей грудью, — вступила в свои права.
И в голосе ее звучала не печаль, а какое-то доверчивое, молодое ожидание...
За ней двинулось и Елена. Теперь женщины переговаривались о самых незначительных вещах: не портит ли ткань стиральный порошок «Чайка», почему часто меняются учебники?
Не то захотелось Елене узнать что-то о случайной знакомой, не то показалось страшновато остаться одной, но она проводила ее до остановки автобуса. Помогла подсадить Катюху и еще долго смотрела вслед двум убегавшим красным огонькам. Потом повернулась и медленно пошла к станции метро по усыпанной листвой дорожке.
Ни прежняя унизительная боль, ни недавнее опасное спокойствие к ней не возвращались. Рождалось что-то иное... И было это иное неопределенным, неоформленным, как эти тяжелые, менявшие очертания тучи.
И тут, как это бывало в самые трудные минуты ее жизни, услышала она знакомый голос. Добрый, но, как всегда, чуть насмешливый голос Андрея: