Меня отдай
С запада шла гроза: наползала на город, встречая солнце на полпути, громыхала угрожающе – а они радовались. Дождались, дожили до весны. Теперь хлынут воды по опустевшим улицам, вымоют из канав и опустевших домов грязь, наполнят пустые фонтаны, редкие бассейны, детские ванночки, ржавые вёдра. Эту – небесную – воду не удержать ничем. Её не загонишь в каналы и подземные реки, не обложишь каменными стенами. Она свободная. А они – нет.
На веранде стояли разномастные кресла. Из обшивки лезла клочьями жёлтая синтепоновая дрянь, коварные пружины дребезжали в засаде. Дед развалился на синем любимом кресле, растёкся ленивой костлявой лужей. Мосластые босые ноги лежали на табуреточке, которую Мишка соорудил из детских ходунков. Так себе вышла табуретка, только в подножки и годилась.
— Чего там, в городе? Бушует дубьё? — спросил дед.
Он не обернулся, узнал её по шагам. Сидел спиной к двери, смотрел на огород, засеянный теплицами, и вдаль – туда, где на границу из деревьев накатывал сизый ранний закат.
— Нет, пусто. Тихо всё. — Она вышла из кухни босая; половицы поскрипывали чуть слышно – ей нравилось чувствовать под ступнями прохладную гладкость дерева.
— Спрашивала?
— Да. Никто ничего не видел, никто ничего не знает... одни слухи. Говорят, дендры увозят их на север, туда, где тяжелей всего.
Дед сплюнул досадливо – Лиана даже не поморщилась. А раньше бы не меньше часа отчитывала бы деда.
— Я тут вот чего подумал... Ты, Лианка, зря бабские сплетни слушаешь – что они знать могут? Молчи, не перебивай! — прикрикнул дед на неё, только собравшуюся напомнить о тёте Любе, работающей в управе на дендроидов. — Тут надо по-умному.
— Это как же?
В доме заплакала Мариша. Громко, настойчиво заревела воздушной сиреной – боится. Маленькая совсем, а всё понимает и, наверное, потому боится.
— Иди, потом поговорим.
Хлопочешь по хозяйству, кормишь дочку, и всё так, словно прежде: дед кашляет, читает газеты и поругивает власть и законы, придуманные дураками для дураков; муж на работе, но ровно в семь стукнет знакомо калитка, быстрые шаги пересекут двор, и он взбежит по трём ступенькам к незапертой двери.
Лиана отмерила ложкой воду – одна, две, три – насыпала в ковш крупу, холмом накрывшую скромную лужицу на дне, и поставила кашу в печь. Электричество ещё было. По часам, конечно, но было. Не всем так повезло. Вездесущая тётя Люба говорила, что крупные города в щебень разнесло, ну и пригороды краем зацепило – так что теперь всех "условно полезных" перевозят.
— Мам, мам, мам! — завела бесконечную песнь Мариша.
Она стучала ложкой о сахарницу, грызла пухлые пальцы и умудрялась сидя подпрыгивать. Интересно, все ли трёхлетки такие неугомонные? Она бы спросила, но зачем накликать на себя службу контроля? К соседям через дорогу приходили однажды – рожи гладкие, чистые, в свежей одежде. Брезгливо осматривали разрушенные случайным снарядом дома, кривили рты от въедливой вони давно не мытых тел. Чистюли. Как будто и не люди, как будто задеревенели.
— Ма-ам!
— Мариш, ну подожди немного. Видишь, мама занята? — ответила она, отвлекаясь от мыслей. Помешала кашу, проверила шкафчики в надежде, что там появилось что-то новое.
— Хочу папу!
Слезы подступили к глазам за миг, повисли на ресницах – не плакать! не плакать! – нельзя тратить лишнюю влагу.
Волосёнки Маришки слиплись от пота и грязи, но она не колеблясь поцеловала её вихрастую макушку. Рука прошлась по тонким косточкам, погладила ласково.
— Я тоже хочу. Только ты же знаешь, он занят, он на...
— ...на работе, — повторила дочка. Нижняя губа задрожала, лицо сморщилось и она заплакала.
— Ну не плачь! Не плачь, моё солнышко, скоро папа вернётся. Надо только подождать ещё немножко. А пока мы будем ждать и набираться сил. Кушать кашку и расти. Да? Ты же не хочешь, чтобы папа огорчился?
Утешая дочку, она споро собирала на стол скромный ужин: каша с салатом, на который пошла жухлая морковь и листья одуванчика, перемешанные с укропом, твёрдая лепёшка, неприятно пачкавшая пальцы жжёной мукой. Молока бы... Корова была у всё той же тёти Любы, чудом раздобывшей разрешение на выпас, но просить – стыдно, а купить не на что.
— Мм, какая вкусная кашка... Ешь, солнышко.
— Не буду, — обиженно протянула Мариша. Она ещё шмыгала носом, но буря прошла стороной.
— А хочешь, мы положим в кашку сахар? — предложила Лиана.
— Сегодня праздник? Мне подарят подарок?
— Нет, солнышко, не праздник. А подарок... Подарок я тебе потом придумаю, ты только ешь. И расти.
Вечером, ровно в десять, в небе вспыхнула голограмма: огромное дерево, достающее ветвями звёзды, медленно вращалось против часовой стрелки, а отовсюду доносился неизменный текст, читаемый металлическим голосом.
Дед, так и не ушедший с веранды, сидел в той же позе. Лиана испугалась, привычно подавив накатившую панику, знакомую с детства – а вдруг он... вдруг опять одна... – и тронула его за плечо. Под слоями ткани – дед мёрз, потому надевал по сто одёжек – прощупывались кости. Не такие крохотные, как у дочери, крупные, но лёгкие, словно с каждым днем дед усыхал, теряя с водой силу и вес.
— Я вот слушаю их, слушаю, а сам думаю: дети-то наши, внуки как? — спросил дед. Откашлялся, отдышался, будто пробежав марафон, и продолжил: — Как они жить будут? Что им осталось от нас?
— Не знаю. — Лиана села рядом, подхватила его за ладонь. Она давно старалась не думать о чём-то, кроме обычных житейских проблем: где найти воду, как хранить её, чем накормить сегодня семью.
— А ни черта! — выплюнул зло. — Мы всё просрали. Вон, "наша раса не имеет к вам претензий", но если вы сдохнете – плакать не станем.
Они замолчали. Зелёно-коричневое дерево нависло над тёмным городом, в котором наступил комендантский час, голос вещал: "В случае обнаружения сопротивления патруль имеет право устранить проблему имеющимися силами. Помните, что каждый, обнаруженный вне дома в неурочный час, подпадает под действие приказа номер семь дробь девятнадцать, принятого Великой Кроной. Пусть никогда не завянет листва!"
Лиана вспомнила, как в похожие ночи они с мужем ходили купаться на реку. Лунный свет дробится в тёплой молочной воде, не понять, где низ и верх, всё тонет в тенях. Тогда ей казалось, что мир сорвался с оси и катится вперёд мячиком, и она кружится, и голова кружится, и замирает в груди сердце, и нет ничего, кроме рук, за которые можно ухватиться, и держаться, и не бояться навеки кануть в бездну – пропасть там без следа, унесенной водой. Только его руки и могут спасти, потому надо держаться крепко-крепко, не отпускать, держаться.
Окунуться бы.
А гроза подступала ближе и ближе, грохоча ступала по крышам. Расставленные вёдра и бочки ждали своего часа. Если повезёт, то излишки можно будет обменять – в первые дни неразберихи некоторые успели награбить добра. И зачем им теперь коробки с техникой? То ли дело одежда и консервы.
Лиана уже считала, сколько банок с тушёнкой удастся выменять на канистру воды – может, стоит сходить в ближайшую деревню, где много фермеров, всегда нуждающихся в воде? – когда её мысли оборвал тихий шёпот.
— Если станет совсем плохо, ты обо мне не думай, отводи к дубью. Я своё отжил, всё равно помирать, а так вам польза будет.
— Ты с ума сошёл?! — закричала Лиана. Осеклась, зашептала зло, сжимая искорёженные временем и работой пальцы. — Не говори такого! Больше никогда не говори такую... такое... Не говори!
— Ты не кричи, просто подумай. Спокойно подумай.
— Не буду я о таком думать!
— Эх ты, дурочка, — вздохнул дед. — Помнишь, как в детстве отказывалась в школу ходить? "Там мучают и пытают". И сейчас ведёшь себя, как та маленькая обезьянка, — улыбнулся он. Дерево рассыпалось зелёными искрами – одиннадцать. Зашелестел по траве дождь, вкрадчивый и осторожный. — Тебе про Маришку надо думать, вот она – твоя путеводная звезда. Ты теперь одна.
Лиана отодвинулась. Осторожно, боясь разбить что-то хрупкое внутри, заледеневшее от слов деда. Она не одна. Не одна!
— ...всё решил. Дубьё выдаст квоту на год, а там, глядишь, придумаешь что. Может, Любка похлопочет насчёт работы – я её просил, обещалась поспрашивать.
— Не отдам я тебя им.
Захлестало по перилам, захлестнуло разговор. Лиана встала и вышла наружу, под дождь, подставляя уставшее тело холодным болезненным ударам капель. Волосы облепили лицо, стекли по шее липкими змеями. Что-то продолжал говорить дед, но она его не слушала. Он не понимает, что ей не справиться без него. Не выдержать.