– Герр Крог еще у себя? Это Минти.
– Да, герр Минти. Он еще не выходил.
– Он идет вечером в оперу?
– Он еще не распорядился насчет автомобиля.
– Если можно, попросите к телефону герра Фарранта. Ждать пришлось порядочно, но Минти был из терпеливых. На пыльном стекле будки он чертил пальцем фигурки, крестики, нарисовал голову в берете. – Алло! Фаррант? Это Минти.
– Я только что вернулся, покупал барахло, – сообщил Энтони. – Ботинки, носки, галстуки. Мы сегодня идем в оперу.
– Вы и Крог?
– Я и Крог.
– Вас уже водой не разлить. Слушайте, вы не могли бы что-нибудь узнать для меня про эту забастовку?
– Он не страдает излишней разговорчивостью.
– Я хорошо заплачу за материал.
– Хотите пополам?
Минти большим пальцем расчистил от пыли овал лица, берет, нарисовал еще один крестик, терновый венец, нимб.
– Слушайте, Фаррант. Я с этого живу, это мой кусок хлеба с маслом и, если хотите, Фаррант, даже сигареты. У вас хорошая работа, вам нет нужды тянуть с меня половину. Я дам вам треть. Ей-богу, не вру. – Он почти машинально скрестил пальцы, снимая с себя ответственность за обман. – Соглашайтесь на треть, а? – Он приготовился долго уламывать, в его голосе появились попрошайнические интонации ребенка, когда тот клянчит у старших булочку или плитку шоколада. – Нет, правда, Фаррант… – Но Энтони буквально сразил его на месте, приняв его условия. – Ладно-ладно, Минти, я возьму даже четверть, раз такое дело. До свидания. Увидимся. Не вешая трубки, Минти застыл, раздираемый сомнениями: что это значит? Уж не ведет ли он двойную игру? Вдруг к нему пристроился кто-то еще? Они на все способны, эти оборванцы, что вроде него маялись у ворот «Крога», подкупали вахтера, торчали около ресторанов, где обедал Крог, и глубокой ночью голодные брели на дальние набережные в свои каморки на пятом этаже. Не перехватил ли его Пилстрем? Или Бейер? Может, его уже купил Хаммарстен? Он представил себе, как Пилстрем в забрызганном грязью костюме безуспешно старается обмануть автомат иностранными монетками; как Бейер подсовывает соседу бумажные блюдечки из-под своего пива; как Хаммарстен… Им нельзя доверять, подумал он, нельзя. Он повесил трубку, ладонью смазал кресты и нимбы и вышел в серый осенний день.
Пора бы и перекусить, Минти? Итоги первого финансового дня: письмо от родных; новый поручитель в сопроводиловке стряпчего; кукиш редактору, пилюля Галли, шпилька посланнику; вроде бы можно и кутнуть – итак, завтрак. Но сначала дело, Минти; дело – прежде всего. Он позвонил в газету и велел прислать фотографа к опере.
Ну, завтракать.
И опять выходила задержка: церковь звала его. Полумрак, огонь лампады манили его сильнее голода. Разумеется, это всего-навсего лютеранская церковь, но и в ней держится истый дух гипсовых скульптур, негасимого света, прощенных грехов. Минти огляделся по сторонам, опустил голову и, словно тайный развратник, с пересохшим от возбуждения ртом воровато юркнул в распахнутые двери.
Пока в зале не погасли огни, Энтони чувствовал, что его разглядывают, но сейчас это его не беспокоило. Он знал, что вечерний костюм ему идет, даже если он куплен готовым. Два кресла по левую руку от него пустовали, и справа от Крога два кресла тоже были не заняты. Их места в четвертом ряду были надежно изолированы от окружающих – два кресла у них за спиной тоже были свободны. Энтони принялся подсчитывать, во что обходится Крогу поход в театр.
– Вы часто бываете здесь, мистер Крог? – спросил он, обводя взглядом сверкающие ложи с пышными гроздьями шляп, проникаясь достопримечательным духом старины: обнаженные плечи, бриллианты, седовласые головы; какая-то женщина разглядывала их в лорнет. Создавалось впечатление, что они участвуют в традиционной, неизменной от века церемонии. – Я посещаю все премьеры, – ответил Крог.
– Вы заправский меломан, – сказал Энтони.
Королевская ложа была обитаема; самого короля не было (он играл в теннис за границей), зато присутствовал с супругой наследный принц, терпеливо выставлявший себя на обозрение стокгольмской публики; показываться народу было его обязанностью до тех пор, пока не погасят свет. Интерес публики разрывался между его ложей и партером, где сидел Крог, между властью и деньгами; Энтони вынес убеждение, что деньги победили.
– Вы знакомы? – спросил он. – Вы знаете наследника? – Нет, – ответил Крог. – Я только однажды был во дворце. На приеме. Я знаю его брата.
В продолжение их беседы за ними не отрываясь наблюдали величественного вида дамы; колыхались пышные шляпы, сверкали стекла театральных биноклей; седой высохший человечек с яркой лентой через крахмальную грудь, улыбнувшись, поклонился, ловя взгляд Крога. Взглянув на королевскую ложу, Энтони убедился, что их разглядывает даже принц. Забавно: Крог, вероятно, был единственным незнакомцем, которого принц знал заочно. К ним было обращено умное, с правильными чертами лицо, сохранявшее выражение терпеливого интереса.
У обоих был утомленный вид, только усталость Крога производила впечатление физического переутомления. Смокинг поджимал ему в плечах, что-то пошлое было в бриллиантовых запонках, казавшихся одолженными; словно он натянул на себя чужой костюм и с ним чужую пошлость. – Слушайте, Фаррат, – сказал он, – если я вздремну, вы должны разбудить меня перед антрактом. Нельзя, чтобы меня видели спящим. – И добавил:
– Вторник у меня всегда очень трудный день.
Погасли лампочки в огромной центральной люстре; темнота поглотила ярус, спустилась в партер. Вторник. Скрипки, примериваясь, стали искать что-то, не нашли, заметались и потерянно сникли. Вторник. Какая-то женщина чихнула. Светлячком упала дирижерская палочка. Во вторник вечером. Я ей обещал, вспомнил Энтони, выходит, подвел, и скрипки, откликнувшись, подхватили раскаяние, воздавая за утраты, причиняемую боль и забывчивость. Она такая дурочка – наверное, прождала весь день. Трепещут, рыдают звуки, над серым полем вскрикивает птица, глоток отравленного питья, неисцелимая любовь, смерть, которой все кончается, опять кто-то чихнул; как я ее подвел, каменные ступени, «сегодня молока нет». Глупая девочка. Дэвидж. Черные паруса смерти. Поднялся занавес; длиннополые ядовито-зеленые и фиолетовые балахоны мели пыль по сцене; встряхивая песочными косицами, пела почтенных лет дама; свет рампы, сверкая, отражался в жестяных нагрудниках; глоток вина сделан, корабль отплыл. Господи, какая ерунда. Вторник. В антракте позвоню. Чувствуешь себя виноватым (плывет вероломный друг прямо к королю Марку) – такие они все безответные и, главное, влюбляются сразу по уши. Тоже своего рода наивность. Ей надо научиться следить за собой: та губная помада совершенно не смотрелась с кремом для загара; и шнапс она пила в Гетеборге с таким видом, словно крепче хереса ничего не пробовала в жизни. Подкрашенная вода в чаше, актриса с пустым бокалом, дурманящий напиток, сопрановое колдовство, эта чепуха с неисцелимой любовью. А тут даже и не любовь; но когда в тебя так вот сразу влюбляются, хочется – как бы это сказать? – отнестись к ним бережно, лучше, чем относились к тебе самому (пронзительно горькое воспоминание об исчезнувшей Аннет вытеснило музыку – настоящее страдание узнаешь не на слух, а глазами, у той испещренной надписями стены, на тех скользких от мыла ступеньках). Не будь она такой глупышкой, не попадись так просто на все мои идиотские басни, я бы не стал и расстраиваться. Он взглянул на Крога. – Мистер Крог. – Он потряс его за локоть, и Крог проснулся.
– Очень громко стали играть, – прошептал он. – По-моему, скоро конец. И точно: могучие порывы музыки волновали фиолетовый бархат одежд; не прерывая пения, к рампе потянулись отважные викинги; предательство; из тяжело вздымавшейся груди вырывалось рыдающее сопрано; мой друг; занавес падает.
– Вы не возражаете, если я сбегаю позвонить? – спросил Энтони. – Нет, – заволновался Крог, – ни в коем случае. Ко мне подойдут с разговорами. Спросят мнение о постановке.