– С той девушкой, Дэвидж.
– Вижу, – сказала Кейт. – У тебя все пальто в пудре. – Она хочет, чтобы я уехал отсюда. – Неловко пояснил:
– Считает, что у меня неприличная работа. – Он картинно оперся на ее стол; живое воплощение нашей морали, подумалось ей. В зеркале за его спиной она поймала свое отражение: бледный сосредоточенный профиль, подведенные веки смягчают жесткий взгляд, позволяя думать, что в конечном счете она не такая уж непреклонная, какой кажется. Красивая внешность и привлекательный моральный облик, думала она, вот принадлежность и украшение нашего класса. Мы сломлены, разорены, у нас все в прошлом, нас хватает лишь на то, чтобы тянуться к чему-то новому, что сулит нам выгоду. Крог стоит нас обоих, но она не могла оторваться от этой грациозной позы, от накладных плеч нового пальто – что ни говорите, собой любоваться приятно. – Да, – продолжал Энтони, – в ее словах что-то есть. Пожалуй, такая работа не к лицу… ну, ты понимаешь.
– Отнюдь нет.
– Ладно, если нужно это слово, – не к лицу джентльмену.
– Ты сам ничего не понимаешь, – сказала Кейт. – У нас нет выбора.
– Я не говорю про твою работу. Это другое дело. – У нас нет выбора, – повторила она. – Другого будущего у нас нет. Наше будущее здесь.
– Да ну, – отмахнулся Энтони, – громкие слова. В конце концов, мы здесь иностранцы.
– Конечно, конечно, мы с головы до пят англичане, – сказала Кейт. – Но сейчас национальность не имеет значения. Крог не разбирает, где чья граница. Ему нужен весь мир.
– Минги говорил о краткосрочных займах, – сказал Энтони.
– Это временное.
– Выходит, это правда? – поразился Энтони. – Неужели так плохо с деньгами? Дело дрянь. Ты уверена, что нам ничто не грозит? Отлично понимаю корабельных крыс. Лично я не желаю погибать на капитанском мостике. – Ты пойми: люди нашего склада никогда не одолеют Крога, – сказала Кейт. – Что нам дала твоя и моя Англия? Пустой кошелек, пыльные конторы, мой Хэммонд, твои забегаловки, Эджуэр-роуд, случайные подружки в Гайд-Парке. – Она сознательно прогнала мысль, что в их жалком английском прошлом уважали честность, каковым качеством космополитическая современность не дорожила. Конечно, и тогда не молились на честность, но, по крайней мере, в их сословии были порядочные и добрые люди. – Все-таки родина, – сказал Энтони. На его мальчишеском лице сиротливо светились глаза. – Тебе не понять, Кейт. Тебе всегда нравился этот современный хлам. Тот фонтан, например.
– Ошибаешься, – ответила Кейт. – У меня тоже есть родина. – Она грустно протянула к нему руки. – Это ты. С тобой для меня везде родина. Ты мой «дамский бар», Энтони, мой скверный портвейн. – А кроме того, – продолжал он, занятый своими мыслями и не слушая ее, – ты любишь Крога, тебе и тут хорошо.
– Никогда я его не любила. Полюбив, мне пришлось бы его презирать. Некоторым любовь не на пользу. Это трудно объяснить. Нужно думать вместе, чувствовать. Он думает цифрами, а людей вообще не понимает. – Вчера он был вполне нормальным человеком, – сказал Энтони. – Отдай его мне. Я его перевоспитаю.
– Упаси бог, – сказала Кейт. – Спасать вас обоих у меня уже не хватит сил.
– Я пробужу в нем человека. – Какой ужас, он действительно ничего не понимает.
– Мне кажется, – продолжал Энтони, – он даже не знает своих сотрудников. Я тут поговорил с людьми. В отделе рекламы сидит молодой парень. Так он в глаза не видел Крога! Между прочим, они недовольны. Заведующим дана слишком большая власть.
– Тебе много порассказали, я вижу, – сказала Кейт. – Только те, кто знают английский язык. Конечно, они надеются, что я могу им помочь. Они знают, что у меня хорошие отношения с Крогом. – Ты, конечно, не смолчал об этом?
– А что? От дружбы не бегают.
– Мне нужно повидать Эрика, – сказала Кейт. – Может, пообедаем потом? Я бы показала, где можно…
– Послушай, старина, – замялся Энтони, – нескладно получается. Я обещал пообедать с папочкой и мамочкой, если Крог отпустит. – С папочкой и мамочкой? – И почти без паузы:
– А, конечно. Прости, отвлеклась. Я понимаю, о ком ты. – Но оправдание опоздало, он успел рассердиться. Сдерживаясь, он объяснил:
– В конце недели они уезжают. Я должен отплатить им любезностью. Отвести куда-нибудь покормить. – Безысходная грусть сдавила сердце: я-то думала покормить его самого. – Ты хоть знаешь, где можно поесть?
– Да, – сказал он, – примерно. Я говорил со здешними ребятами. Хорошие ребята.
– У тебя масса знакомых, я вижу.
Оправдываясь, он повторил:
– От дружбы не бегают. Старик Хаммарстен еще не звонил?
– С какой стати?
– Вчера в Тиволи Крог обещал ему деньги на шекспировскую постановку. Про Гауэра.
Она изумленно уставилась на него. – Деньги на постановку? Сейчас? – Упрекнула:
– Без тебя и тут не обошлось? – Рассмеялась:
– Как тебе удалось? – В ее глазах была настороженность. Он сама слабость, но слабость может пересилить силу. Она вспомнила его первую службу в Уэмбли и письмо, которое перехватила не с целью уберечь отца от волнений, а чтобы внести нужные поправки в последующие показания Энтони. Мальчик умный, писал директор, отлично соображает, жалоб особенных нет, но очень дурно влияет на окружающих. – Как тебе удалось? – спросила она, тронув его за рукав; какое мокрое пальто. Пропуская ее, он отступил от стола, оставив на его полированной поверхности пятно. Она вытерла его рукой. Похоже на плесень. – В озере купался? – спросила она.
– Туман был очень густой. Я встречался с Лу перед завтраком. – Тебе надо выпить корицы с хиной, – забеспокоилась она. – После того плеврита у тебя очень слабая грудь.
– Перестань, – взмолился Энтони. – Ты все про меня знаешь, Кейт. Прямо как жена, честное слово.
– Ну, прости. Мы слишком затянули разлуку. Наверное, сейчас ты стал крепче. Я же ничего про тебя не знаю. Не знала, что ты хорошо стреляешь. – Она сдалась – глупо ударяться в амбицию, никакая сила не выстоит перед этой замкнутой упрямой слабостью. – Давай пообедаем завтра. Мне нужно многое, – нет, не спросить, нельзя пугать его этим словом, – услышать от тебя. Почтовые открытки в один вечер в Гетеборге – согласись, это мало. Прежде мы знали друг друга лучше. – Когда, скажем, я стояла в углу классной комнаты, думала она, и слышала его крик, и не в том даже дело, что в ту пору они знали друг друга лучше, а просто было чувство, что носишь в себе громадного ребенка, и он сопит, смеется, плачет в матке. И в те годы я бы согласилась на аборт; но сейчас… Не это ли чувствуют после удачной операции? Боли нет, ничто в тебе не шевелится, бояться нечего и надеяться не на что. Все тихо до отчаяния.
– Извини, Кейт. Боюсь, что завтра… В конце концов, – оборвал он себя, – я теперь никуда от тебя не денусь. Уступи меня пока Лу. – Ладно, – сдалась Кейт, – освободи для меня день-другой на будущей неделе.
– Я выпью корицы с хиной, – пообещал Энтони, ища примирения. Он вытащил из вазы цветок и сказал:
– Возьми. Очень пойдет к твоему платью. У тебя есть булавка?
– Я не ношу цветы на службе, – сказала Кейт, В дверях оглянулась – он вдевал цветок в петлицу пиджака.
Все ее желания исполнились, даже самые заветные: он рядом, хозяйничает на ее столе – «дом вдали от дома». Вышло солнце, вокруг фонтана высыхал туман, в стеклянном коридоре около лифта припекало. Она попыталась взбодрить себя неуклюжей шуткой: «дом вдали от дома», и сама же поплатилась: разве сможет она повторить его Лондон в стеклянных интерьерах Крога? Хорошо какой-нибудь курортной хозяйке: четки, камин, медная решетка – и готов Бирмингем. А она так не могла и, главное, не хотела; сейчас она как раз хотела оградить его от всего этого; он упрекнул:
– Тебе всегда нравился этот современный хлам, – и она отреклась, но не вполне искренне. В сердце томилось пыльное праведное прошлое, но рассудком она клялась в верности настоящему, этому обманному дню, душевной очерствелости; она темным тоннелем соединяла два пейзажа: по одну сторону – скученные домишки, на дворе сушат белье, валяются разбитые оконные рамы; по другую…
Она постучала в дверь и вошла. В обитой грубым сукном комнате на диване лежал Эрик.