– Это она-то? – встряла блондинка. – Не смешите меня.
– А вы – американка?
– Американка! – не осталась в долгу брюнетка. – Она дальше острова Эллис не выбиралась никуда.
– Здесь душно. Давайте пройдемся.
– Выпейте коньяку.
– Завтра мы начинаем репетировать. Где Гауэр?
– Между прочим, они собираются пожениться.
– Не смешите меня.
– Сцена в публичном доме. Немыслимо.
– А я согласна взять роль.
– Жалкая статистка.
– Здесь душно.
– Что значит – душно?
– Вам нужна профессиональная драматическая актриса, дорогой профессор.
– Тоже мне – профессионалка.
– Где мои очки?
– Где Гауэр?
– Где коньяк?
– Не щекотите, профессор.
– Там должен стоять памятник. И он будет стоять.
– Это секрет. Никому не говорите. Они хотят пожениться.
– Энтони, не трепи языком. Ты пьян.
– Лицом в сторону России.
– Это лучшая пьеса величайшего драматурга.
– В дивном переводе, дорогой профессор.
– Смех ее слушать.
– Возьмите ваши очки.
Из рощи старый Гауэр сам,
Плоть обретя, явился к вам.
– Профессор, зачем вам эта пьяная свинья, почему вам самому не сыграть эту роль?
– Давайте пройдемся.
– Где коньяк?
– Великим рвением горя.
– Вы ее приглашайте. Это ей жарко. Вон как потеет.
– Я не хочу ее. Я хочу вас.
– Спасибо, учту. Отпустите меня. Я хочу поговорить с герром Крогом.
– Слушай, Кейт, у меня приличная работа, как ты считаешь?
– Энтони, уймись.
– Позвольте, я вам погадаю, герр Крог. О, какая длинная и четкая линия жизни. Вы женитесь, у вас будет трое, четверо, пятеро детишек. – Черта с два.
– Энтони, уймись.
– Ах, боже, я совсем забыла, вы должны посеребрить руку. Правда, серебряных денег сейчас уже нет, но, я думаю, сойдет никелевая монетка или бумажка. На счастье. Я потом верну, если хотите.
Царь-отец, греховный пыл
К ней ощутив, ее склонил
На мерзкий грех кровосмешенья.
– Честно говоря, я не понимаю, чем она прельстила профессора. По-моему, вульгарная пьеса.
– Смотрите, смотрите, что мне дал герр Крог! Правда, здорово? – Вульгарная девчонка. Только чтобы спасти от нее пьесу профессора, я возьмусь играть Марину. Ах, профессор, вы опять уронили очки. Нет-нет, дайте уж я сама найду.
– А еще меня называет вульгарной.
– Давайте пройдемся. Жарко.
– Действительно, самое время уйти. Нахалка.
– Что худшее нам может угрожать?
– Всю пьесу на память!
– Официант, еще бутылку коньяку.
– Я ненадолго, Кейт.
– Не болтай лишнего, Энтони. Придержи язык, я тебя очень прошу.
– Я буду нем как рыба.
Без отпеванья гроб твой опущу я
В пучину.
– Там что, кто-то тонет?
И накопленье праздное сокровищ – Глупцам на радость, смерти на забаву.
– Он такой умница, с ним будет одно удовольствие работать.
– Идемте. Ненавижу, когда говорят про утопленников.
– Я слышала, это самая хорошая смерть.
– Какая же здесь духота! Пошли.
– Будто бы вся жизнь проходит перед глазами. В один миг. Они шли под залитыми светом безжизненными деревьями; высокие каблуки скользили по листьям, и это металлическое царапанье звучало жалобой на ветер и темноту; Энтони поцеловал готовно подставленные губы; где-то далеко внизу билось море в неровный берег. – Смотрите, как свежа она, – доносился из широких окон пьяный и прерывающийся от волнения голос профессора. – Ужасно, что в море бросили ее!
– Какая у вас мокрая пьеса, – сказал Энтони. – Море. Пучина.
– Я люблю море, – объявила блондинка голосом Гарбо. – Хотите, возьмем лодку, – неохотно предложил Энтони: «спит на дне морском», вся жизнь проносится перед глазами, самая легкая смерть. – У меня неподходящие туфли, дорогой. Как вас зовут, милый?
– Энтони.
Нагнувшись поцеловать ее, он испытал такое ощущение, словно погрузил лицо в связку шпагата; она запустила ему в волосы пальцы, пахнущие леденцами; у нее был душистый, эластичный, ухоженный рот. – Это ваша сестра? – спросила она.
– Да.
– Не правда. Вы в нее влюблены.
– Да.
– Гадкий мальчик. – Она лизнула его подбородок. – Милый, надо бриться, – лизнула еще и еще раз, словно машинально чиркая спичкой по наждачной бумаге. «На мерзкий грех», подумал он, профессор пугает смертью в морской пучине, ллойдовский регистр, фотография матери, которой он не знал, на чердаке в чемодане, лицом книзу; Кейт. Он вытянул руку, нащупывая в темноте блондинку; на крутой тропинке она стояла чуть выше его; рука коснулась шелка и поползла вверх, где кончалось платье. Что это – пьяная грусть или трезвая тоска? – Там кто-то стоит на дороге, – сказал он. Блондинка дернулась вперед, вскрикнула, Энтони поскользнулся, поймал ее, опять поскользнулся и, удерживая равновесие, ушел пятками в землю. – Тут обрыв, – сказал он, – вы меня чуть не сбросили вниз. – Кто там?
– Откуда я знаю?
Они выбрались наверх к освещенным окнам на противоположной стороне отеля, где в беспорядке громоздились столы, тянулась балюстрада, сухо шуршали листья.
– Никого нет.
– Он идет впереди нас. Вон.
Блондинка снова вскрикнула, на этот раз ради эффекта; она играла драматическую сцену; застывшая в ужасе женщина, раскинутые руки, запрокинутое блестящее лицо; в воздухе запахло леденцами и сладкой парфюмерией. – Спрошу, что ему нужно, – сказал Энтони. – Farval, – переходя на шведский язык, хриплым от волнения голосом произнесла блондинка и вынула губную помаду. Обойдя отель кругом, Энтони вышел на дорогу. – Что вам нужно? – Сейчас человек стоял на свету. Он обратил к Энтони растерянное перепачканное лицо и остановился. Он был моложе Энтони, в рубашке без воротника, на ногах тяжелые ботинки, держался он застенчиво. – Что вам нужно? – повторил Энтони. Пока они сидели в ресторане, на улице прошел дождь. Энтони не стал подходить ближе. Человек промок до нитки; на одном ботинке отстала и хлюпала при ходьбе подошва.
– Forlat mig, – сказал молодой человек. Он перевел взгляд на влажно блестевшие туфли Энтони, потом на его белый галстук. Казалось, окружающее окончательно сбило его с толку – эта залитая светом дорога, целующаяся в темноте пара, блондинка у балюстрады, эти вечерние туфли и крахмальная сорочка; он как будто ожидал чего-то другого, он словно забрел в чужую компанию.
– Вы говорите по-английски? – Тот затряс головой и принялся объяснять по-шведски что-то важное и срочное. – Нючепинг, – уловил Энтони, – герр Крог.
Из темноты появилось бледно-желтое платье. – Что он говорит? – Но молодой человек уже замолчал.
– Милый, у тебя здесь есть автомобиль?
– Крога.
– Давай его найдем и немного посидим.
Увидев, что они уходят, молодой человек снова заговорил о чем-то своем.
– Послушайте, в чем дело? – спросил Энтони.
– Он хочет видеть герра Крога. Что-то насчет отца. Его уволили. Но отец знает герра Крога. Только при чем здесь мы? – Словно дорожные знаки, в ее речи мелькали акценты – американский, английский, вот возник обаятельный шведский:
– Милый Энтони, он просто зануда. – Освещенная прожекторами, отражаясь в лужах, она являла интернациональное воплощение; плохонькие столичные труппы наградили ее великим множеством акцентов, не оставив ни единого следа национальной принадлежности. – Говорит, что его фамилия Андерссон.
– Неприятности? – Зато Андерссон был вполне национален – тяжелый, открытый, не знающий других языков, кроме родного, и что-то вроде симпатии возникло между мужчинами, словно каждый признал в другом неудачника в чуждом мире.
– Так пусть войдет и сам ему все расскажет.
– С ума сошел! – ахнула блондинка. – Герр Крог близко не подпускает к себе такую публику.
– По-моему, он выглядит вполне прилично.
– Пойдем в машину, дорогой, а то скучно. – Как и полагается шикарной шлюхе, она презирала рабочих, была реакционна в самом точном смысле: у нее все устроилось, и она не желала оглядываться назад. Молодой человек терпеливо ждал окончания их переговоров.
– Иди и жди в машине, – сказал Энтони, – а я сбегаю и скажу Крогу.