– Журналы у тебя есть?
– Есть, есть.
Они повернулись спиной к шумной сутолоке на привокзальной площади, снова дошли до почты и вернулись назад. В ресторане напротив вокзала сидел Минти и студил кофе в блюдце, Энтони махнул ему рукой. Оставалось переброситься незначительными фразами – жалко, что уезжаешь, может, еще увидимся, мне было хорошо с тобой, спасибо, au revoir, auf Wiedersehen, если когда-нибудь будешь в Ковентри, – оставалось поцеловаться на платформе и взглядом проводить поезд.
– Мне было хорошо с тобой.
– И мне.
– Пора идти на вокзал. – Еще один шаг, у почты развернуться – и в обратный путь по Васагатан.
– Хорошо бы и мне уехать.
– Да.
– Будешь немного скучать?
– Да.
– Пиши.
– Какой смысл?
– Вон твой отец. Разыскивает тебя. Махни ему рукой, он успокоится и уйдет. Как всегда, с Локкартом.
Вот и еще что-то кончилось, еще одна зарубка в памяти рядом с лестничной площадкой, надписями на стене и молоком, которого не было. – Зачем тащиться на платформу? Осталось еще десять минут. – Высокие перистые облака затягивали ясный небосвод. – Будет дождь. – Я пройду с тобой немного дальше, – сказал Энтони. Что ж, думал он, это не самый худший конец: хуже, когда звонишь в пустую квартиру, ждешь все утро на лестнице и, не зная почерка, гадаешь, что она могла написать:
«Сегодня молока не было», «Вернусь в 12:30», «Вызвали, вернусь завтра»; среди полустершихся записей женские торсы, бегло нацарапанные мальчишеской рукой; прямо скажем, могло быть хуже, а так – было и кончилось, привет, Минти, привет, старина, выпейте чашечку кофе, каким-то будет новый туристский сезон, поживем – увидим. – Мне нравится твоя шляпка. – Она очень древняя. – Ничего страшного – все кончается, к этому привыкаешь, жизнь – та же азбука Морзе: точка – тире, точка – тире, не знаешь, где остановиться.
– Это уже мой поезд. Если когда-нибудь будешь в Ковентри…
– Вполне возможно.
– Бежим. Вот моя карточка. У нас есть телефон. Нужны крепкие нервы, чтобы не сорваться в эти лихорадочные последние минуты, когда бежишь вдоль вагонов, раздумывать уже некогда, и сейчас все кончится…
– Дальше не ходи.
– Еще немного. Вон твой вагон. – Когда кричит проводник и захлопывает дверь.
– Слушай, Аннет.
– Лу, с вашего позволения.
– Ну конечно – Лу. Прости; у нас еще три минуты. Я все время думаю. Знаешь, ты права насчет работы. Я ее брошу. Несколько дней назад в Салтшебадене… На будущей неделе я вернусь в Англию, Лу. – Не правда.
– Вот увидишь.
– Приятный будет сюрприз.
– Роман?
– Не возражаю. В виде исключения.
– Значит, ровно через неделю в Ковентри. Как мы встретимся? Где-то в самом хвосте длинного поезда призывно махали руками Дэвиджи, но спешить некуда, до отправления две минуты и к тому же только что прибыл английский посланник. Начальник станции церемонно поклонился, подбежал носильщик, и сэр Рональд не спеша направил свои замшевые туфли в сторону книжного киоска; всего два чемоданчика, потянуло домой на пару дней. – Ровно в этот день через неделю.
– Слушай, – заторопилась Лу. – На Хай-стрит есть кафе. Марокканское. Ты его сразу найдешь: это на той же стороне, где Вулворт, только ближе к почте. Ровно через неделю я буду там после обеда. Позвони, если не сможешь.
– Я приду, – сказал Энтони.
– Я буду во втором зале.
На виду у беспокоящихся Дэвиджей они не решились поцеловаться, ограничились рукопожатием, и, чувствуя, как в его руке похрустывают суставы ее пальцев, Энтони подумал: «Да, это роман». Она побежала в конец поезда; он чувствовал себя усталым и опустошенным, словно она унесла с собой свою половину воспоминаний – завтрак, обед, постель в квартире Минти. Сэр Рональд водворился в своем первом классе, развернул «Таймс» и, набирая скорость, мимо Энтони, сверкая стеклами и ослепляя электричеством, побежали вагоны, словно батальон чистеньких щеголеватых новобранцев, и он, старый сверхсрочник, едва успел козырнуть им в ответ. Он отправился искать Минти. Надо с кем-то отвести душу.
Минти переливал кофе из чашки в блюдце и из блюдца обратно в чашку.
Мимо спешили прохожие.
– Я бросаю свою работу, – сказал Энтони. – Возвращаюсь в Англию, в Ковентри.
– Работой не бросаются, – сказал Минти.
– Что-нибудь подвернется. – Но не чувствовал он в себе былой уверенности: ведь если раньше не приходилось голодать и подолгу сидеть без денег, то лишь потому, что всегда была возможность заняться пылесосами. – Везет вам, – сказал Минти.
– Это вам везет. У вас регулярное пособие, – но, если честно, он, конечно, не завидовал Минти. Посмотришь, как спешат по своим делам шведы, как перед очередным поездом оживает привокзальная площадь, и становится ясно, что оба мы одним миром мазаны: в чужой стране, среди чужих людей – бродяги, отбывающие свой исправительный срок в Шанхае, Адене, Сингапуре, накипь в яростном котле жизни. Пожалуй, только в одном отношении можно позавидовать Минти: что он нашел свою мусорную свалку и успокоился. У них не было надежного положения, а бороться за него их не научили. Им недоставало энергии, оптимизма, чтобы верить в добрые отношения, взаимопомощь и облагораживающий труд, да и будь у них эта вера – что бы они с ней делали, ведь уже не юноши? Их ни на что не хватало, им было хорошо только в своей компании в клубах, в чужих столицах, в пансионах, на обедах выпускников, где вместо недоступного вина они упивались мимолетней верой в нечто высшее: отечество, король, «к стенке вшивых большевиков», окопное братство – «мой бывший ординарец». – «Погодите, мне знакомо ваше лицо. Вы не были у Ипра в пятнадцатом?»
– А почему вы бросаете свою работу? – спросил Минти. Потому что я не мальчик, чтобы верить в справедливость, подумал он, и еще не старик, чтобы носиться с отечеством, королем и окопным братством. Вслух он сказал:
– Есть вещи, которые я не сделаю даже для Кейт. – А то подождите, в будущем месяце у нас обед выпускников Харроу. Я все-таки выбил согласие у сэра Рональда.
– Я не учился в Харроу.
– Я это сразу понял. – Минти подул на кофе. – Зима. Я ее всегда чувствую нутром, в том месте, где делали дренаж. – Вам нужен теплый пояс.
– Я ношу.
– Я носил несколько лет после аппендицита. – Скучно, без удовольствия, вели они разговор на близкую обоим тему. – Мне в Вестминстере делали операцию.
– Мне здесь, – сказал Минти и раздраженно добавил:
– В общественной больнице.
– Когда на седьмой день сняли швы…
– У меня там образовался свищ. Даже сейчас я не переношу ничего горячего.
– Иногда у меня болит. Вдруг они что-нибудь там оставили – тампон или пинцет?
– Видели посланника? – спросил Минти. – Поехал в Лондон на несколько дней.
– В субботу уже будет на месте.
– Я часто думаю: неужели не суждено вернуться? – произнес Минти. – Нагрянуть. Свалиться как снег на голову. На днях я получил письмо от тетки. Не забыли все-таки. Хочется сходить в Ораторию. – Он отхлебнул кофе, обжегся, быстро отставил чашку и приложил к губам платок. – Ровно через неделю я буду в Англии, – сказал Энтони. – Я буду скучать, – сказал Минти, подняв на него завистливый, затравленный, заискивающий взгляд.
– Ну, ладно, – поднялся Энтони. – Пойду скажу Кейт, надо еще деньги достать. Хотите еще по чашечке, пока я не ушел? – Спасибо, спасибо, – хватаясь за предложение, поспешил ответить Минти. – Вы так любезны. С большим удовольствием; Она будет стынуть, пока я управлюсь с этой. Если у меня хватит терпения, я дождусь Нильса, он пойдет этой дорогой. А им, знаете, не нравится, если посетитель часами сидит с единственной чашкой кофе.
Энтони заказал кофе. Какого черта, думал он, я же еду домой. Если я не чувствую себя счастливым сейчас, когда все решено, осталось только найти деньги, упаковать чемодан и попрощаться с Кейт (столько лет жили врозь – почему сейчас нельзя?) – если даже в такую минуту я не чувствую себя счастливым, то чего, спрашивается, еще ждать? – и, возмещая нерасторопное счастье, его охватило наплевательски спокойное равнодушие. Сжечь корабли. – Как насчет прощального подарка, Минти? – спросил он. – Ну как же, обязательно, – откликнулся Минти. – Правда, в будущем месяце, когда появятся деньги.