Крог толкнул раздвижные двери и прошел в кабинет с дорогими книгами и скульптурой Миллеса, оттуда в спальню. Они видели, как он глотал таблетки. – Что случилось, Эрик? – спросила Кейт.
– Голова разболелась. – С полоскательницей в руке он повернулся в их сторону и крикнул через две комнаты:
– Что в этом пакете? – Галстуки, – ответила Кейт.
– Разве у меня мало галстуков?
– Эти сегодня выбрал для тебя Тени.
– Тони?
– Развяжи. Они должны быть хорошие, раз их выбрал Тони.
– Они мне не нужны. Отошли их обратно.
– Он уже заплатил за них.
– Напрасно. Ты должна была остановить его, Кейт.
– Он чувствует к тебе признательность, хотел что-то сделать для тебя. – С какой стати мне делают подарки? – возмутился Крог. – Я могу купить сам. Холл подарил запонки. Мне их и так девать некуда. – Ладно, – сказала Кейт, – я отошлю галстуки обратно. – Она прошла в спальню, взяла пакет. – Ты выпил весь аспирин. Что с тобой, Эрик? – Ничего. Голова болит.
– Посмотрю, что он купил. – Она развязала сверток; галстуки были подобраны в тон, вкус у него, конечно, хороший. – А почему тебе не носить эти?
– Нет. У меня уже есть. Отошли их обратно.
Она отнесла галстуки к себе в комнату и положила в ящик с бельем. Прозвенел звонок лифта; в гостиной щелкнул картами Галли; ничего я не придумала, думала она, дала ему уйти да еще напоследок сказала: «Иди к черту». Трудно простить себе такую неосторожность. Слуги, гадавшие на кофейной гуще, нянька, бросавшая соль через левое плечо, с детства приучили ее следить за словами, сказанными на прощанье. Поссорьтесь, если нужно, только успейте до полуночи помириться. «Иди к черту» – это терпимо в начале вечера, но не в конце; для встречи сойдет, но расставаться так нельзя. В детстве бываешь осмотрительнее – смерть ходит рядом, ты еще не научился держать жизнь за глотку. Она ласково перебирала галстуки, укладывала их в порядок.
– Вот ваш Холл, – встретил их Галли, – что я говорил? Я знал, что он вернется. – Лифт остановился – действительно, Холл. Он вошел, зажав в руке шляпу, худой, застывший, в тесном пальто, хмурый. Туман набился ему в глаза, комом застрял в горле. Он хрипло выговорил:
– Я забыл свой бумажник.
– Вот он. Холл, – сказал Крог. Холл тянул время, рукой в желтой перчатке растирая горло, словно хотел сказать что-то и тщетно ждал подсказки.
– Я пойду с вами. Холл, – сказал Галли, но и это не развязало язык Холлу.
– Энтони тоже вернулся? – спросила Кейт. Ей показалось, что у себя в горле он растирает комок нестерпимой боли, выпрашивая даже у нее хоть каплю сострадания к своим мукам. Но она не верила ему и не желала входить в его положение. – Он не пришел с вами?
– Нет, – сказал Холл, – я с ним распрощался и пришел один.
– Выпейте, Холл, – сказал Крог.
– Благодарю, – сказал Холл. – На улице просто горло перехватывает. А войдешь, выпьешь, – он вскользь и неуверенно улыбнулся, – и все опять хорошо, все о'кей.
– Сейчас он уже добрался, – сказала Кейт. – Я позвоню. – Вы раскладываете пасьянс, Холл? – спросил Галли, выпуская на стол «шалунов».
– Пасьянс? Нет, – сказал Холл. – Нет, – эхом отозвался голос в трубке, – капитан Фаррант еще не приходил.
– Попросите его позвонить, когда он вернется, – сказала Кейт. – Говорит его сестра. Даже если поздно. Передайте, что я жду его звонка. Да, в любое время. Меня беспокоит плохая примета, – пояснила она мужчинам и с грустной нежностью добавила:
– Это что-то невероятное: теперь он называет себя капитаном.
7
Минти стоял у дверей – разбирал имена, разглядывал венки; огромный венок от Крога, маленький от Лаурина; он обратил внимание, что нет венков от Кейт и Холла. Гроб плавно заскользил по рельсам к подножию угловатого распятия; раскрылись дверцы, пропустили и захлопнулись. Через микрофон в алтаре хлопающие звуки огня наполнили громадное холодное здание. Минти перекрестился: стоило ради этого выуживать тело из воды? Он испытывал ужас перед огненным погребением.
Кейт и Крог стояли в первом ряду, за ними старик Бергстен, Холл и Галли; посланник прислал венок. Ближе к выходу стояли два-три служащих, женщина из гостиницы, снаружи толпились желающие посмотреть, как выйдет Крог. Кто-то привел ребенка показать похороны, тот не понимал, зачем нужно стоять спокойно, чего так долго ждут, почему вокруг тихо и неинтересно; его надоедливое нытье раздражало Минти. Он был в положении немого: кто-то говорит от его имени и все перевирает.
Ибо Минти страдал. Он страдал, разглядывая венки, разбирая имена на лентах, страдал, допекаемый надоедливым скулежом и желанием курить. Займу крону у Нильса, подумал он, не прекращая страдать. Это его четвертый друг. Новых столько уже не наживешь.
Воробей; его травили за то, что он не любил мыть шею; по воскресеньям они гуляли вместе, уныло брели по шоссе, подальше от слишком людных проселочных дорог, и почти все время молчали. У них не было общих интересов; во время каникул Воробей безуспешно учился выдувать яйца, давил скорлупу и пачкал рот; Минти собирал бабочек. В учебном же году они собирали только пыль, поднятую на шоссе автомобилями, и дружили потому, что больше с ними никто не дружил. Они стыдились друг друга, испытывали взаимное чувство благодарности, а если приходилось удирать от расправы в раздевалке – тогда они любили друг друга.
Коннел проболел всего неделю и умер. Он и героем был ровно неделю, когда подложил учителю на стул конторскую кнопку; он подарил Минти плитку шоколада, сказал, что пригласит на чай; утром, прямо с французского урока, отправился домой и умер от скарлатины.
Голос за спиной произнес:
– Как это печально. Бедный юноша. Целую неделю пробыть в воде. – Это подкрался со своей записной книжкой Хаммарстен, как всегда позже всех. Прикрывая рот ладонью, он зашептал:
– Репетиции проходят успешно. Только Гауэр никуда не годится. Я ищу другого Гауэра. – И уже по-деловому спросил:
– Из родственников кто-нибудь приехал? – Нет, – ответил Минти, – никто. – Он вспомнил мать, тетушку Эллу; не выходит у нас с родственниками, подумал он.
И еще был Бакстер, который так подвел его в решающий момент, отказавшись даже притронуться к посылке с Черинг-Кросс. – Подумать только, – шептала рядом с Хаммарстеном блондинка, – всего неделю назад он обнимал меня.
Минти поморщился. Он хотел, чтобы вместо «Шанель» пахло ладаном, чтобы горели свечи перед святыми, хотел всеми средствами поддержать в себе безумную веру в то, что его упокоившийся четвертый друг где-то обретается теперь с Коннелом, не зная боли, обид и женщин. – Вы были не единственная, – огрызнулся Минти.
– Он был такой обходительный.
– У него была девушка. Он нас познакомил. – Минти выложил самый крупный козырь. – О ней никто не знает, только я и его сестра. – Бедняжка, – сокрушался Хаммарстен, – где она? – Подвязанные тесемками очки в стальной оправе обшаривали зеркально-пустую, холодную внутренность церкви.
– В Англии. Она ничего не знает. И никто не знает ее адреса. – Но Минти-то знал, Минти помнил: Ковентри. Он сохранит эту тайну в память дружбы (он, правда, постарается забыть то утро, когда не нашлось молока, чашки – ничего, кроме вынужденного гостеприимства). Оставшуюся от дружбы тайну он умел хранить бережно, как если бы то были святые мощи, бедренная кость древнего сакса, щепка от Господнего креста; хранившаяся много лет нетронутая плитка шоколада, пропавшая в один из его бесчисленных переездов, – наверно, украли; фотограф, где он стоит с сачком, – Воробей снимал; путеводитель «В стране бушменов», подаренный Бакстером; теперь новая реликвия: Ковентри.
– Какую же вы допустили оплошность с этим сообщением о браке, – сказал Хаммарстен. – Ваше счастье, что не потеряли работу. Хоть и не к месту, но Минти рассмеялся: хорошенькое счастье! Считать венки, записывать фамилии, сочинять свою колонку, а потом тащиться по лестнице, одолеть все пятьдесят шесть ступенек: четырнадцать до Экманов, двадцать восемь до пустой квартиры с забытым зонтиком и гравюрой Густава – глаза вылезут на лоб, пока доберешься до коричневого халата, какао в шкафу и Мадонны на камине! А в общем-то, подумал он, пожалуй, счастье, все могло обернуться гораздо хуже.