– Мы индивидуальные туристы, – мягко уточнил Дэвидж. – Надеюсь, мы еще увидимся, – с намеренной неопределенностью сказала Кейт.
Девушка медлила. Уже родители с преувеличенной стариковской осторожностью сошли на бурый клочок земли между верандой и изувеченным барабаном, а она все стояла как вкопанная. Она напоминала ярко раскрашенного идола, деревянного идола весьма прозаического назначения, – может, об нее гасят окурки.
– Я могу во вторник, – сказала девушка.
– Отлично, – одобрил Энтони, поигрывая вилкой. При виде ее вопиющей неискушенности Кейт ощутила жалость к девушке, что было некстати, поскольку Энтони должен помнить, от чего его уберегли, а эта девушка была явлением того же порядка, что свет за окнами велосипедных магазинов, листья на мостовой Уоррен-стрит, портвейн в «Дамском баре». – Значит, во вторник тебе удобно, – сказала Кейт, провожая взглядом воссоединившуюся троицу. – Оказывается, ты спас жизнь министру. – Что-то надо плести, – ответил Энтони, – они заплатили за обед.
– Я накормила тебя завтраком, но мне ты почему-то ничего не плел. – Ну, Кейт, – сказал он, – ты и так знаешь все мои истории. Сколько я писал…
– Брось, – оборвала Кейт. – Писал ты очень редко. Телеграммы отцу, открытки с видами, очень много открыток – из Сиама, Китая, Индии. А писем что-то не помню.
Он улыбнулся.
– Забывал бросить их в ящик. Погоди, я же написал тебе большое письмо, когда поздравлял с работой в «Кроге».
– Открытка.
– И когда отец умер.
– Телеграмма.
– А это, кстати, дороже. Ради тебя, Кейт, я не остановлюсь перед расходами. – Он посерьезнел. – Бедняжка, ты осталась без обеда. Я подлец, что не дождался, но они же пригласили. Захотел сэкономить. – Тони, – сказала Кейт, – если бы ты не был моим братом… – Она оборвала фразу, не стала прояснять. Какой смысл! – Ты бы влюбилась в меня по уши, – ответил Энтони, послав ей взгляд, которым он одарил уже стольких официанток: в нем точно отмеренная заинтересованность, точно рассчитанное простодушие, каждое слагаемое обаяния не раз успешно испытано и готово к применению. Если бы можно было повернуть время вспять, подумалось ей, если бы можно было стащить с пальца кольцо, подарок Крога, и отменить все это – тот большой барабан, падающие листья и мое лицо в зеркале; и пусть снова станет темно, снаружи задует ветер, запахнет навозом, и он будет стоять передо мной с фуражкой в руке, только теперь я бы сказала:
– Не возвращайся. Наплевать на всех. Не возвращайся, – и все пошло бы по-другому.
– Славная девчушка, – сказал Энтони. – Поверила всему, что я сказал. Такую ничего не стоит околпачить, – и она уже видела, как в мыслях он идет пригородными улицами, звонит в двери, впускается с черного хода. И следя, как он поправляет галстук выпускника Харроу, приводит в порядок обаяние и укрепляется в своих надеждах, она опять была заодно с ним и только старалась понять – мужество это или просто уверенность в том, что рано или поздно что-нибудь непременно подвернется.
Сейчас подвернулась я. Мысль, как они сработаются, отогнала ревность и страхи. Он умен, этого никто не отрицал, а у нее сильный характер, в этом тоже еще никто не усомнился. У нее была хватка, она умела зацепиться. Пять лет в пыльной конторе в Кожевенном ряду, потом в «Кроге», потом у самого Крога.
– Выпить бы чего-нибудь, – сказала она, – в горле пересохло, – и когда принесли стаканы, – за наше сотрудничество.
– Не пей залпом, Кейт, – облизнув губы и знаком отпустив официанта, сказал Энтони. Он не одобрял, ему не нравилось, когда девушки пьют, он перенял условности старшего поколения. Конечно, пить и прелюбодействовать не возбраняется. Но порядочный мужчина не соблазнит сестру своего друга, а «приличные девушки» не станут напиваться. Он воспринимал окружающее в свете этих великих принципов – первый обязателен для мужчин, второй – для женщин. Кейт чувствовала, как на его губах трепещет майорская наставительная мудрость, подхваченная им в клубных курилках. – Милый Тони, – выдохнула она, – ты прелесть. – От ее проницательности ему стало не по себе, он поежился.
– Тем более, – сказал он, – на пустой желудок. – Нет, это восхитительно: вечное невезение не поубавило ему гонора; какого-нибудь застенчивого горемыку – того давно бы уже сокрушило чувство неполноценности, а он с каждой неудачей только выше вздергивал подбородок. Даже в самые мрачные дни, с уверенностью заключила она, он не позволит себе распускаться; она представила себе, как он читает мораль Аннет, учит Мод меньше пить. Порвись у него рукав – он отправится искать гвардейский бант.
Когда умер отец, она была в Стокгольме, а он на последние деньги успел прилететь из Марселя, куда вернулся из Адена. Чинный и торжественный, он бы наверняка вызвал восторг во всех клубах, из которых его выставили. Она вспомнила телеграмму: «Отец тихо скончался в субботу ночью» – эта невозможно избитая фраза ввела его в чудовищные расходы, дальше пришлось ужимать и хитрить с пунктуацией, и вторая половина текста была невразумительна: «Сожалению переезда вещей Мейбл неприятность тчк рассчитал слугу зпт болезни головы тире Голдсмит утвердительно». Как потом выяснилось, он припас для отца новость о своем увольнении; склонившись над спинкой кровати, он ободрял больного улыбкой, жизнерадостным видом; для сиделки он принес осушаемую слезу, для родственников черный костюм, последний чистый воротничок – для священника и стряпчего. Постоянная тема телеграмм и почтовых открыток обрела наконец человеческий голос; он снова дома, он уволился; тут затронут вопрос чести, но это не каждому объяснишь. – Ты о чем задумалась? – спросил Энтони, и было ясно, что к нему вернулось душевное равновесие и он стоял, так сказать, у нового порога, будоража себя надеждой и желанием выказать свои коммерческие способности. – Я вспомнила отца, – сказала Кейт.
– Отец! – отозвался Энтони. – Вот бы кто порадовался, что мы вместе. Тут он прав. Отец не переставал жалеть, что Энтони подолгу живет за границей; он считал, что брат должен быть защитником сестры до замужества. Старик знал, что говорил: с моим братцем, рассуждала Кейт, не пропадешь, он выберется из любой ситуации. И в забегаловке, и в полицейском участке трудно пожелать лучшего советчика или адвоката. Что замечательно – он безошибочным чутьем находил черный ход или человека, которому надо дать взятку. Пройти огонь и воду без единой царапины – на такое способен только Энтони.
Он осматривался, оценивая обстановку, живой, энергичный, обнадеженный. – А что здесь делают вечером? – спросил он и, опережая ее мысли, соврал:
– Я имею в виду – кино, мюзик-холл. В портовом городе нужно быть особенно осторожным. – Неожиданно поскучнев, он окинул взглядом сиротский садик, заброшенную эстраду, дырявый барабан, кружащиеся листья, шаркающую метлу. Привычно и безошибочно сообщив лицу выражение чистейшей невинности, он выжидательно уставился на Кейт.
– Неужели тебе трудно побыть самим собой? – вздохнула Кейт. У нее защипало в глазах от одиночества. Как больно отпускать его за эту наскоро положенную штукатурку респектабельности – так же больно было впервые отпускать его за границу: на крыше кэба горбится саквояж, в тесной захламленной прихожей срывает замки набитый чемодан, на ковре змеится пояс от пижамы; прощание у подставки для зонтов перед дверью с цветными стеклами. Тогда хоть не было обмана, они были открыты друг другу, как пять лет назад, в том темном сарае; он был бледен, напуган, он едва не расплакался, когда она сказала, что пора, не то он опоздает на поезд, быстро поцеловала и почувствовала, как все в ней оборвалось, когда он сладил наконец с капризной дверцей кэба и, отчаянно трясясь на черных вытертых подушках, увез вторую половину ее самой. Все-таки утешала мысль, что он будет писать, а он ограничился открытками: «Это прелестное место», «Здесь мы купались», «Мое окно отмечено крестиком», и раз от разу все больше балагурства, странные обороты речи, прилипавшие к нему, как защитная окраска, и в какой-то момент понимаешь, что он пропал, растворился среди мелких авантюристов, которых только недостаток смелости спасает от тюрьмы. Но даже в почтовых открытках, подумалось ей, он не был таким далеким, как сейчас, и, скрывая растерянность, она вынула из сумочки пудреницу.