Мне нравится чувствовать присутствие людей вокруг меня. Я внутренне улыбаюсь, когда слышу голос медсестры, которая говорит тоном школьной учительницы: «Нужно надеть халат!» или «Одновременно не больше двух человек». Это значит, что ко мне пришли. Это очень важно. Это связь с жизнью, с той самой жизнью, с которой я не хочу расставаться, чего бы мне это ни стоило. Не имеет значения, кто приходит. Не имеет значения, говорят ли со мной посетители, молятся, рыдают или бормочут, словно во время мессы. Мне нужны их голоса, их дыхание. Я ими питаюсь, они мой кислород.
Я могу узнать каждого из моих друзей. И когда я слышу, как кто-то из них тихо плачет, я волнуюсь. Разумеется, за себя (неужели со мной все так плохо?), но и за плачущего тоже: ужасно причинять боль, не желая того. Именно это вызывает у меня приступ паники: печаль, которую я вызываю помимо моей воли. Я не осмеливаюсь представить, в каком отчаянии находятся мои близкие, когда выходят из этой палаты и возвращаются домой. Если бы только они знали, что я их слышу, что я поддерживаю их со всей силой моего бессилия. Как их успокоить? Как помешать им плакать, горевать, тревожиться? И не воспринимать мое присутствие как повод для траура.
Некоторые посетители только говорят со мной: они меня отчитывают, увещевают. Это мои подруги Шанталь и Любинка, а еще моя золовка Мари-Роз.
— Анжель, моргни хотя бы! Ты уже достаточно спала, проснись, пожалуйста! Это на тебя не похоже, лежать вот так все время. Подумай о нас! О твоем муже! О твоей дочери и внучках!
Мне нравится чувствовать присутствие людей. Это связь с жизнью, с той самой жизнью, с которой я не хочу расставаться. Не имеет значения, говорят ли со мной посетители, молятся, рыдают или бормочут. Мне нужны их голоса, их дыхание. Я ими питаюсь, они мой кислород.
Но я только и делаю, что думаю о вас! Они меня трясут, и я говорю себе, что, по сути, избалована: меня не бросают. Навещают, хотя мне нечего предложить в ответ. Меня еще не забыли. Я слышу: «Одновременно не больше двух человек», и представляю, что там целый автобус народа, и люди терпеливо ждут своей очереди. Что так много желающих побыть возле меня, постоять возле моего тела, как бывает во время пышных похорон. И эта очередь даже продолжается на улице! Я вспоминаю виденные по телевизору похороны Иоанна Павла II в Риме: длинная людская лента соединила базилику Святого Петра с берегами Тибра.
Я не слишком далека от истины. С одной стороны, многие друзья, хотя они никогда в этом не признаются, уже считают меня мертвой. С другой стороны, за дверью моей палаты много ожидающих своей очереди войти ко мне.
Реанимация — это преддверие смерти. Не обязательно переступать роковой порог, но живешь где-то совсем рядом. Проектируя больницы, архитекторы часто размещают это отделение по соседству с моргом.
Регулярно звучит сигнал тревоги, после чего начинается беготня медсестер. Это знак того, что жизнь собирается покинуть какую-то палату. В реанимации медики бросаются в первую очередь к приборам. Экраны говорят им, может ли партия продолжаться или она только что закончилась. Тогда на мониторах появляется нечто вроде надписи «Game over».
Поток посетителей в реанимации регулируют куда строже, чем в других отделениях. Пришедшие навестить больного должны подчиняться строгим правилам гигиены, чтобы не передавать бактерии и вирусы. Прежде чем войти, нужно подождать в зале, который служит шлюзовой камерой. Это ожидание часто бывает очень долгим. Слишком долгим… Моих друзей забыли там на два часа. А потом попросили уйти, не позволив даже заглянуть в палату. И это без видимой причины, без каких бы то ни было объяснений. Как будто хотели отбить у них желание приходить.
Даже Рэй поначалу вынужден подчиняться такому распорядку. Он пытается как-то продолжать работу, но вынужден терять время в больнице в ожидании, не понимая, почему. Но он не из тех, кто смиряется. Рэй быстро обнаруживает другой вход, дверь для персонала. Он заявляет о своих правах. Ничто не помешает ему меня увидеть, особенно если нет объективных причин запретить ему это.
Сегодня я знаю, насколько важно говорить даже с теми, кого считаешь мертвым. Сегодня я знаю, что больной обречен, если никто не приходит его навестить.
Он устраивает все так, чтобы навещать меня дважды в день, сразу после обеда и вечером. Со мной он говорит мало, как я уже сказала, и я на него за это совсем не сержусь. Трудно говорить с тем, кого считаешь отсутствующим. Я вспоминаю отца, когда у него был сепсис. Ему было семьдесят девять лет. Когда я приходила его навестить, не могла сказать ему ни слова. Признаюсь, что даже немного его боялась. Он лежал неподвижно, и от этого я теряла дар речи. Трудно произносить монолог перед неподвижным телом. Но сегодня я знаю, насколько важно говорить даже с теми, кого считаешь мертвым. Сегодня я знаю, что больной обречен, если никто не приходит его навестить.