Вот еще одна мысль, которая, пожалуй, может успокоить. Перед тем как меня отключить, врачи должны предупредить мою семью. И я уверена, что ни мой муж Рэй, ни моя дочь Кати не смогут согласиться с этим. Никогда. Это немыслимо. Во всяком случае, не так быстро. Спустя несколько лет, когда в конце концов станет ясно, что я навсегда останусь только неподвижным телом, они могут поддаться на уговоры, почему нет? Но сейчас это невозможно. Не так рано, прошло всего несколько дней. Я хорошо их знаю, они моя плоть. Они никогда не позволят убедить себя покинуть меня.
И вот я уже немного успокоилась. Ненадолго. Новая мысль тревожит меня. Я предупредила Рэя о желании быть кремированной, и я также сказала ему, что хочу отдать свои органы для пересадки. Идея казалась прекрасной: взять у смерти, чтобы отдать жизни. Но если сейчас меня считают мертвой, почему бы им не воспользоваться тем, что мое тело еще теплое, и не забрать почку или сердце? Разумеется, без анестезии. Я вспоминаю: забор органов производят у пациентов после смерти мозга. А что врачи думают о моем мозге? Для них я без сознания, так как они убедились в том, что я больше не реагирую на боль, даже самую сильную. По их мнению, мой мозг больше не работает, потому что я мертва.
Я ловлю каждое движение персонала больницы. Когда я не уверена в том, что подошедшие ко мне люди — друзья или родственники, меня охватывает страх. Я опасаюсь почувствовать лезвие скальпеля на коже. Мое сердце бешено стучит.
Мне бы так хотелось спрятаться в себе самой, но я остаюсь отчаянно неподвижной, застывшей. Отданной на волю судьбы.
Глава 9. Мне выбирают гроб
Рэй и Кати отошли от моей кровати. Я их больше не слышу, я их больше не чувствую. Но знаю, что они недалеко. Их голоса еще доносятся до меня, слабо, с перерывами. Они в углу палаты или в коридоре. Разговаривают с врачом. Они ждут, что их утешат, дадут капельку надежды. Но они получат совершенно противоположное.
То, о чем я сейчас расскажу, я не слышала из тюрьмы моего тела. К счастью! Эта боль стала бы последней. Она бы меня доконала. Движение ножниц, которое перерезало бы пуповину с жизнью.
Пятница, конец дня. Всего четыре дня спустя после моего приезда в больницу. Рэй и Кати разговаривают с врачом-реаниматологом. Это он устроил мне «сосковый тест». Врач по привычке окружен своими «придворными». Для него все ясно. Уже.
Мои муж и дочь не сводят с него глаз.
И с губ реаниматолога срываются холодные слова:
— Нужно подумать о том, чтобы отключить ее.
Медсестры шокированы. Они бледнеют, у них потерянный вид. У Рэя и Кати такое ощущение, словно из их вен вытекла вся кровь.
Рэю удается сказать:
— Прошу прощения?
— Надежды больше нет. В организме ничего не функционирует, кроме сердца.
Никто не реагирует. Никто не задается вопросами. Никто не удивляется: почему он так категоричен и почему так скор на решения? Откуда этот окончательный вердикт, когда ничего не сделано, не предприняты никакие попытки? Почему не дать время появиться надежде? Укрепиться? Надежда — это слабый огонек свечи, которому угрожает ветер. Ее нужно трепетно защищать сложенными домиком ладонями, хранить ее, как сокровище. Но тут на нее будто дунули со всей силой, чтобы не осталось никакой неопределенности! Дунули так, будто требовалось разжечь горячие угли или кучу холодного пепла, лишь бы не мучиться с ночником. К дьяволу сложности, к дьяволу «может быть»! Все так просто, когда уже решено, как должно быть.
Мои муж и дочь пешком приходят домой, проделав путь в четыре километра. Они совершенно забыли, что приехали в больницу на автомобиле и что «Рено» так и остался стоять на парковке.
Мой муж и моя дочь ошеломлены.
Иногда эмоциональная нагрузка настолько велика, что способность размышлять оказывается словно под анестезией. Врач — это тот, кто знает. Он сказал, значит, это правда, значит, так и есть на самом деле. Это не обсуждается, как королевский указ, как божественное откровение. Приговор готов, остается только пережить его.
Реаниматолог все-таки проявляет капельку человечности. Он отводит Рэя в сторону и доверительно говорит с ним. Врач дает моему мужу совет как другу, горя которого страшатся:
— Знаете ли, вам следовало бы предпринять некоторые шаги. Легче сделать это до, а не после.
— Шаги? Вы хотите сказать… Для похорон?
Врач кивает, как ему кажется, с понимающим видом. Потом он уходит в сопровождении молчащих придворных.
Рэй и Кати едва осмеливаются бросить последний взгляд на мое похожее на статую тело, прежде чем принять решение. Они механически идут по коридорам, спускаются по лестнице. Они молчат. Что они могут сказать друг другу? Их способности к размышлению спят.
Они выходят из больницы, идут по улицам и набережным Страсбурга. Жизнь за пределами больницы прекрасна. Горожане смешиваются с туристами на террасах кафе. По реке плывут корабли со счастливыми фотографами, которые охотятся за голубями и красными геранями на фоне голубого неба. Мои муж и дочь пешком пересекают центр города, даже не замечая этого, не чувствуя радости лета. Они приходят в нашу квартиру в Шильтигейме, проделав путь в четыре километра. Они совершенно забыли, что приехали в больницу на автомобиле и что «Рено» так и остался стоять на парковке.
На другой день — в субботу утром — Рэй вооружается страшной отвагой.
— Я должен сделать это сейчас. Я не могу оставить это Кати.
Он направляется к главной улице нашего города. Там одна за другой следуют вывески похоронных контор. До этого дня он не отдавал себе отчета в том, что их так много. Рэй осторожно идет вперед.
Он разглядывает витрину первой конторы. «Нашей дорогой мамочке», — написано на куске мрамора с изображением птицы.
Его глаза наполняются слезами.
— Это невозможно!
Мужайся… Он собирается войти, но видит, что внутри ждет женщина. Рэй меняет решение. Он отказывается от своих намерений и уходит.
Рэй продолжает идти по улице.
Он оказывается перед другой вывеской.
На этот раз Рэй толкает дверь одним движением, не раздумывая.
Его встречают тепло, радушно. Очень профессионально. Эти люди привыкли. Рэй позволяет им подсказывать ему. Мужу советуют модель, подходящую для кремации. Он выбирает «гроб из светлого дуба, обитый белым шелком». Он выбирает цвет роз. На улицу Рэй выходит ошалевший, в руках у него бумага, с которой он не знает, что делать. В квартиру он с ней не возвращается. Он «забывает» ее в багажнике машины.
Этот документ я найду намного позже. Я захочу его прочесть. Какая жена еще может похвастаться тем, что знает, как муж решил обставить ее похороны? Я попытаюсь обратить все в шутку.
Я скажу ему:
— Это хорошо, мой дорогой, ты отлично все сделал!
Но у Рэя не будет настроения шутить:
— Это самое трудное, что мне приходилось делать в жизни! Я от всей души надеюсь, что тебе никогда не придется делать это для меня.
И потом, поколебавшись немного, мы решили выбросить бумагу в мусорное ведро, этот арендный договор на мой вечный покой. Есть слишком неприятные сувениры, чтобы оставлять их у себя. Даже в глубине ящика, даже в багажнике машины.
К концу выходных шок от новостей и от визита в похоронную контору ослабевает. Эффект анестезии рассеивается. Рэй и Кати приходят в себя после моральной травмы, полученной в больнице. Незаметно обескураженность сменяется решимостью и несогласием. Они звонят друзьям и близким, рассказывают о своих ужасных эмоциях в последние часы. Они рассказывают все, не утаивая ни одной детали. Все в ужасе. Но не все подавлены. Многие возмущаются, удивляются, задаются вопросами.
Есть слишком неприятные сувениры, чтобы оставлять их у себя. Даже в глубине ящика, даже в багажнике машины.
Кати разговаривает с крестной своей дочери Мелани. Эта женщина — врач и дочь врача.