Нельзя делать с живыми людьми то, что делают с нами боги и мы друг с другом по воле богов.
Нельзя делать с живыми людьми то, что ты сделал со мной, говорит Дамело Сталкер. Нельзя, вторит ей Маркиза, целые поля Маркиз, распятых для очистки душ под жестяными небесами Миктлана.
Дамело запрокидывает голову так, что затылок вминается в воротник рубашки — и льет, льет в глотку содержимое бутылки, другой, третьей, снова спускается в темноту, темнота берет его и творит с ним что хочет, то, чего нельзя, но почему-то все сводится именно к этому, потому что боги не любят, когда просто. И там, в темноте, последний из рода Сапа Инка думает: вот теперь я точно умру — почти с улыбкой.
А потом он приходит в себя, словно из болотной мочажины[91] выныривает: на языке вкус гнуси, на коже слой грязи, на душе пустота и даже возвращение в мир живых не радует. И опять сидит в компании четырех неспящих демонов в образе женском, и они терзают своими откровениями то, что осталось от его души, давно истерзанной ожиданием.
Дамело хочет сказать Тате: это все твоя вина. Обвести рукой боулинг, превращенный в сельву с ее красной землей, сетями лиан, натянутыми в воздухе, точно гигантская паутина, и повторить: твоя вина, твоя. Мы должны были отдать тебя Ему, Он не любит, когда мы мешаем Его планам.
— Лучше бы Он нас убил, — бормочет кечуа. — Всех. Разом.
И выжившим не пришлось бы мучиться чувством вины. Вернее, не пришлось бы мучиться ему, Дамело. Проклятое бабьё, похоже, недурно проводит время. Вот-вот предложат разбиться на пары и шары погонять — и хорошо, если речь зайдет о боулинге.
— Может, бильярд поищем, а, девочки? — ловит его мысль Тата. — Развлечемся. А то скучно что-то…
— Тебя недостаточно развлекает, что твой почти муж, сбежав с собственной свадьбы, третьи сутки ебет незнакомого мужика? — чеканит Дамело.
Все пораженно замолкают — не ждали, что Сапа Инка сорвется? Кечуа и сам поражен длиной произнесенной фразы. Осилил. Съязвил.
— А мне плевать, — холодно отвечает Без-пяти-минут-Эдемская. — Он может ложиться на кого угодно и под кого угодно. Мне. Пле. Вать.
Ну постарайся донести до всех свое презрение, постарайся, ты, мастерица не замечать очевидного. Постарайся убедить нас и себя: нет никакого бога Солнца, есть столичный хлыщ, забывший имя свое, растерявший на тусовках последний стыд и зачатки совести. О таком жалеть не стоит, здесь ты права, Белая дама «Эдема». Но что будет, когда ты увидишь, ЧЕГО лишилась, ЧЬЕ сердце не удержала?
— В жены он возьмет меня, — рассудительно продолжает Тата. — А того парнишку пусть хоть наложником берет, я не возражаю.
— А ты возражаешь? — Сразу с двух сторон — шепот над ухом и тычок под ребра.
Дамело не узнает ни голос, ни руку: где Сталкер, где Маркиза? Он сосредоточен на другом — пытается понять, возражает он или нет. Против того, чтобы Димка стал наложником Инти. Чтобы влюбился в золотого бога так, как был влюблен он сам, Сапа Инка, проведя несколько минут лицом к лицу с самим солнцем, растворившись в доверии и благодарности, отдавая себя и ничего не требуя взамен.
— Инти всемогущий, — вырывается у него, — пусть так и будет. Я прошу, прошу — пусть будет так. Если ты велишь, золотой бог, я заплачу. Тебе и другим богам.
Твою мать, что же я делаю, что я делаю, успевает еще подумать Дамело, когда двери со скрипом отворяются и на пороге возникает Диммило — обгоревший до красноты, точно все это время безвылазно лежал в солярии, под потоками ультрафиолета. Димми снимает очки, кружки бледной кожи вокруг глаз по контрасту с румянцем кажутся зеленоватыми:
— Привет! Вы что, не пошли домой?
— Мы ждали, когда нам отдадут твое тело, чувак, — бессильно выдыхает индеец.
— Слушай, друг! — подхватывает Димми. — Тут такое было! У меня вся жизнь пронеслась перед глазами! Это было ужасно скучно. — И он хохочет, этот качественно натрахавшийся мерзавец, сорвавший чужую свадьбу и приведший кобеля Дамело на грань содомии. Ну почти.
— А чтоб ты сдох, — ласково отвечает индеец и не идет, а будто плывет навстречу Диммило, потому что это же Диммило, не Мама Килья в человечьем теле, правда ведь?
— Правда, — раздается голос из темноты за димкиной спиной и в дверях словно рассвет занимается. — Правда. Мама Килья не любит мужских воплощений. Она у меня капризница. Ей девушек подавай — беленьких гордячек. Вроде тебя, малыш, — и неведомо как оказавшийся у стойки Инти берет Тату за подбородок. — Ну что, продолжим церемонию?