Индеец, теряя драгоценные секунды, шарит глазами по песчаным рытвинам: где же тот клубок, подобрать который Дамело не дали, где его единственная надежда на спасение? В вышине, на трибунах царица, залитая серебром, будто лунным светом, следит за ним из-под венца, единственной полоски золота в праздничном наряде. За каждым движением кечуа, да что там, за каждой его мыслью следит. Следила бы лучше за своей зверушкой, а заодно и за богиней своей, Тласольтеотль, драконьей башкой, злится Дамело. Индеец догадывается, кем змеиная мать приходится Трехголовому: она его жадность и его безрассудство. Коварное существо. Да вдобавок при ней — две сучки, понимающие Тласольтеотль без слов, ловкие, точно руки богини, зоркие, точно драконьи глаза, жестокие, точно хватка Минотавры. Пора бы дать им имена пострашнее. Например, Лицехват и Грудолом — самые подходящие клички для адских гончих.
За внутренним монологом он опять подпускает чудовище слишком близко — и вновь смыкаются жестокие объятья, перехватывая под ребрами, поднимая над землей, вжимая в женскую грудь, единственный телесно-мягкий, податливый участок на каменно-жестком теле монстра.
Ладно, соглашается Минотавра, сопит ему в ухо, обдавая горячим дыханием шею, не хочешь по любви — тогда давай по ревности. На топливе ревности можно бежать с дикой скоростью, не двигаясь с места. Зато будет казаться, что наши отношения не стоят на месте. Мне до смерти надоел мой лабиринт. Но я не хочу оказаться по ту сторону двери, где мне подарят весь чертов мир с семью миллиардами населения — за вычетом тебя, единственного, кто мне действительно нужен. И как ты не понимаешь: нам будет хорошо вместе, только сдайся! Сдайся мне и я найду способ сделать тебя счастливым.
Дамело поднимает взгляд и видит решимость на морде чудовища. Пока Минотавра жива, индейцу не знать ни свободы, ни безопасности, сбеги он хоть на остров Наксос, и дальше, в Афины, в Эпир, в Аид — она и в Аиде окажется рядом.
Тесей убил Минотавра ударом кулака, припоминает индеец бессовестные античные враки. Вот сюда, между глаз, где над бархатным носом с широкими ноздрями, словно мишень, светит белая звездочка, на скотобойне бьет молот, лишая быка сознания. И нож забойщика ловко перерезает могучую выю, выпуская все одиннадцать литров бычьей крови в подставленный чан. Сапа Инка в образе Тесея мог бы попытаться — надо только сжать руку и ударить со всей силы, разбивая костяшки в мясо, жертвуя малым во имя большего. Вдруг чудовище дрогнет, ослабит хватку? Если сломать носовую перегородку, тонкую и хрупкую даже у быка, может, Минотавра отшатнется, закрывшись руками, как всякая женщина, ударенная мужчиной по лицу? Дамело готов к тому, чтобы сделать это, переступить через себя на глазах у толпы — пускай ревет, швыряет на арену сандалии и раскисшую снедь, он нарушит любое правило любой игры, лишь бы выжить.
Однако Минотавра, похоже, только того и ждет, ждет без страха, с усмешкой на губах: удара в лицо кулаком, удара под ребра спрятанным в наручах кинжалом, удара в спину вырванным из ограды прутом, заточенным острее иного копья — удара, удара, удара. Роль монстра — осесть и скорчиться, зажимая рану, нанесенную очередным героем, лежать и глядеть, глядеть из последних сил, пока не нахлынет темнота, вглубь царской ложи, где ждет своей очереди вторая ипостась ревности воплощенной — награда героя, любящая Ариадна.
Минотавре не светит крутить любовь с Тесеем, ее дело умереть под торжествующий вой трибун. Зато Ариадна получает все. Так кажется быкоголовому чудовищу, которое никогда не узнает, чем кончаются любовные игрища на острове Наксос. Для Минотавры Ариадна — счастливица, красавица, тело-и-лицо без изъяна, воплощение не темной страсти, а светлой богини. Именно таких, как Ариадна, высекают с молитвой в камне, чтобы потом сношаться под этими идолищами каждый год на празднике плодородия — как будто без смешных человечьих оргий в полях не расцветет и не заколосится.
— Отпусти, — тихо, но твердо произносит Дамело.
Минотавра поднимает брови: ого! Вслух заговорил, смотри-ка. Определился с приоритетами, молодец мужик. Другие самоназванные герои тыкали ножами в своих монстров молча, как бы не признавая за ними, уродами, ни разума, ни голоса. Выходит, ей еще повезло, будет с кем поговорить перед смертью.
Про смерть свою Минотавра думала равнодушно, едва ли не со скукой: виделись с нею не раз и не два, задолбалась, откровенно говоря, умирать тут, на раскаленном песке под раскаленным небом. Но что она еще умеет, если разобраться? Принять отказ, полный и окончательный, от мужчины своей жизни, потому что вся быкоглавая, от рогов до копыт, создана, чтобы внушать ужас и отвращение, подталкивая героев к Ариадне. А та уж опутает победителя чудовища благодарностью, которая, если не приглядываться, сойдет за любовь. Нити Ариадны не разорвать, не из шерсти они прядутся, а из самой женской сути, чего герои, конечно, не ведают.