– Мало того, что вы, Нина, присвоили себе недвижимость Джейн, вы присвоили себе ее жизнь! А заодно и ее рукописи! Несмотря на то, что вы пытались сами написать свой роман, свою версию происшедшего, вы тем не менее издали первый из ее, Джейн, любовных романов, даже глазом не моргнув! На вашей совести три жизни: Джейн, Глэдис и Шаронова, и вы хотите, чтобы после этого вас оставили в покое и позволили вам дождаться следующего аукциона, чтобы вы продали Рафаэля?
Глафира смотрела на нее, на Лизу, яростно жестикулирующую, взвинченную до предела, возмущенную, и понимала, что все то, что накопилось у нее за последние полгода, которые она занималась делом Джейн Чедвик, упорно, не отвлекаясь на другие дела, сейчас выплескивалось на голову самой настоящей преступницы, которая, в свою очередь, совершенно не испытывала чувства вины ни перед кем. Выражение лица Цилевич можно было охарактеризовать как жалость к себе. Чувствовалось, что она видит себя в этой ситуации исключительно как жертву обстоятельств.
Невидимой тенью Лиза проследовала по тайным тропам Цилевич, пытаясь разобраться в мотивах каждого из ее поступков и преступлений, встречалась со всеми теми людьми, которые оставались в живых после столкновения с ней, и вот теперь, когда она, заявившись в этот дом, так сказать, в конечный пункт этой истории, чтобы схватить Нину за руку и объявить ее настоящей убийцей, собиралась сдать ее полиции, что-то останавливало ее от этого шага. Что? Выражение полной растерянности на лице ее жениха, ничего не подозревающего и еще недавно романтично настроенного Даниэля Лавджоя? Или?..
– Куда вы спрятали тело Джейн? – неожиданно спросил Гурьев, верный спутник Лизы во всех ее поездках, связанных с этим делом.
– Да, кстати? – оживилась Глафира.
Лавджой встал и подошел к окну. Нина, внезапно ужаснувшись тому, что самое главное обретение ее, любовь, мужчина, без которого она уже не могла дышать и который принадлежал только ей, а не призраку Джейн, может прямо сейчас исчезнуть из ее жизни, сорвалась со своего места и, подойдя к нему сзади, обняла его, крепко прижалась губами к его затылку. Все видели, что она держит его мертвой хваткой.
– Он мой, – прошептала она, глядя в окно на поливающий сад дождь, и ей показалось, что с того места, где буйно росли поздние ромашки, поднялась Джейн, отряхнулась и, помахав ей рукой, проворно направилась к дому. – Только мой. И ничей больше.