И тут… Ого! Пищать-то больше некогда и верещать тоже. Все вопросы и сомнения на время откладываются. Потому что на нашу улицу въезжает огромная-преогромная белая фура. Въезжает и останавливается около дома мистера Майерса. А следом за фурой подкатывает синий автомобиль, и из него вылезает знакомая семья. У матери на руках — младенец в белых пелёнках.
— Уже? — шепчу я.
Она оглядывается. Ребёнка она прижимает к себе крепко-крепко, точно хочет защитить от всего мира. Подходит отец, обнимает их обоих. Я слышу плач младенца. Женщина уносит его в дом. Я представляю их там, внутри этого обветшалого дома. Новенького, только родившегося ребёночка в этом древнем запустении.
Тут открываются двери фуры, и отец семейства с двумя крупными сильными мужчинами принимаются перетаскивать мебель в дом.
Мальчик остаётся совершенно один. Сверлит взглядом сперва землю, потом небо. Одной рукой прижимает к себе футбольный мяч.
— Ты о чём задумался? — шепчу я ему, но он, конечно же, меня не слышит.
С виду этот новый мальчик симпатичный. Только наберусь ли я храбрости, чтобы подойти познакомиться? Чтобы сказать, что он мне понравился? Интересно, он ходит в школу? А как же. Ясно, что ходит.
Он подкидывает мяч, стучит им о землю. Потом лупит об ограду. Раз, другой… С ненавистью оглядывает улицу. И уходит в дом вслед за своей роднёй и мебелью.
Я продолжаю наблюдать. И тут замечаю под деревом маму. Она мне улыбается.
— У нас новые соседи? — говорит она.
Мы смотрим на дом мистера Майерса. Вернее, на бывший дом мистера Майерса.
— У них родился ребёнок, — говорю я.
— Ребёнок? Уже?
— Да.
— Боже мой! Они ведь не успели дом подготовить. Но дети — они такие. Рождаются, когда захотят.
— И птенцы у дроздов вылупились, — добавляю я.
— Что ж, значит, день такой выдался. День птенцов и младенцев! — Она протягивает ко мне руку: — Послушай-ка меня, мой младенец.
— Что?
— По-моему, ты слишком много времени проводишь на дереве.
— Слишком много?
— Да. Надо почаще спускаться вниз, в реальный мир. А сейчас слезай, мы пойдём гулять.
— Куда?
— Куда глаза глядят. Куда ноги поведут.
— Пошли!
Я спрыгиваю с дерева. Прикладываю палец к губам.
— Слушай, — велю я маме шёпотом.
— Что слушать?
— Просто слушай. Если хорошенько прислушаться, мы услышим, как пищат птенцы. И может, даже ребёнка услышим.
Мы навострили уши, повернули их к гнезду. Тянем вверх шеи.
— Слышишь птенцов? — спрашиваю я.
Мама качает головой.
— Я тоже не слышу, — признаюсь я.
Мы улыбаемся друг другу.
— Ладно, может, завтра повезёт, — говорю я. — А теперь ведите нас, ноги.
Прогулка, пицца, звёзды и пыль
Мы направляемся в парк. Мама говорит, что будет меня просвещать, что это не просто прогулка. Пустобрёхс и Непущаль потребовали с неё отчёт о том, какой материал мы за это время освоили. Она, разумеется, напишет им о моём сочинительстве, об исследовании птиц, о нашем художественном творчестве и так далее и тому подобное. И объяснит, что даже прогулка по парку может быть глубоко познавательной и воспитательной.
— Так что погуляем и побеседуем о теории прогулок Пауля Клее.
— Кто это?
— Один из величайших художников двадцатого века. Клее говорил, что линия состоит из точек, а художнику остаётся соединить их и вывести на прогулку.
Я задумалась и сразу представила, как двигается карандаш по бумаге… И сказала:
— Ага, если рисунок похож на прогулку, то и прогулка похожа на рисунок!
— Конечно. А раз так, значит, рисуя, мы бродим и путешествуем где пожелаем, исследуем что пожелаем.
Как чудесно! Я улыбаюсь. И представляю, как наши ноги, соединяя точку за точкой, оставляют на земле рисунок. Чтобы он получился поинтереснее, я усложняю траекторию и начинаю выделывать кренделя.
— Картины Клее напоминают детские рисунки, — говорит мама. — Некоторые люди такое искусство терпеть не могли. Нацисты, например. Постановили: картины сжечь!