– Можешь привести с собой кого-нибудь, если хочешь, – добавила она.
Д’Антон приехал один, зато привез огромное стеклянное пресс-папье, в центре которого блестела слеза.
– Красиво, – сказала Плюрабель, – но все же не стоило.
Д’Антон небрежно отмахнулся. Он зарабатывал на жизнь тем, что ввозил из-за границы предметы искусства, в том числе стеклянные пресс-папье. Это, например, куплено в японской деревушке, где выдуванием стекла занимаются с XIV века и больше ничего не умеют. Плюрабель спросила, кому принадлежит слеза – человеку или животному.
– Говорят, она принадлежит тому, кто на нее смотрит, – ответил д’Антон.
После его слов они немного поплакали, обнявшись так крепко, словно хотели бы никогда не расставаться.
Д’Антон сделался частым гостем в «Утопии». Порой он оставался даже после того, как выходные заканчивались и прочие приглашенные разъезжались по домам. Они с Плюрабель находили утешение в печали друг друга.
– Наверное, тебя удивляет, что можно жить в такой роскоши и при этом грустить, – сказала как-то Плюрабель.
– Вовсе нет, – ответил д’Антон. – Я закупаю красивые вещи в Японии, Малибу, Маврикии, Гренаде и на Бали. В каждом из этих мест у меня есть дом, и в каждом мне грустно.
– На Бали я еще не бывала. Как там?
– Грустно.
Плюрабель сочувственно покачала головой:
– Могу себе представить!
А после минутного молчания добавила:
– Думаешь, это потому, что мы слишком много имеем?
– «Мы»?
– Мы. Ты и я. Люди нашего круга. Привилегированный класс.
– А разве наш класс действительно привилегированный? «Ибо корень всех зол есть сребролюбие, которому предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям»[18].
– Как красиво! – вздохнула Плюрабель. – И как верно! Даже плакать хочется. Пауло Коэльо часто заставляет меня плакать.
– Это сказал человек более великий, чем Пауло Коэльо.
Плюрабель была удивлена. Она и не подозревала, что есть человек более великий, чем Пауло Коэльо.
– Нельсон Мандела?
– Апостол Павел.
– По-твоему, мы подвергли бы себя меньшим скорбям, если бы роздали все бедным?
Д’Антон не знал ответа на этот вопрос, хотя иногда ему в голову приходило, что причина грусти – его грусти, по крайней мере, – кроется не в деньгах, а в современности.
– Тебе не кажется, что ты слишком современная?
Идея эта Плюрабель понравилась.
– Слишком современная… – повторила она. – Да, ты прав. Слишком современная. Мне часто так кажется. Да, кажется! Просто раньше я этого не понимала. Слишком современная… ну конечно!
Тут ее посетила новая мысль.
– А почему австралийские аборигены и американские индейцы на канале «Дискавери» всегда такие грустные? Их-то современными никак не назовешь.
– Нет, но это другой вид грусти. Индейцев и австралийских аборигенов унижали много веков подряд. Им грустно, потому что они жертвы.
Плюрабель вспомнились виденные в журналах фотографии коренных жителей Латинской Америки. Казалось, они прожили на свете не одну тысячу лет. Маори тоже. И пигмеи. И пуштуны. Почему все они такие грустные?
– Опять же, их эксплуатировали и унижали, – ответил д’Антон.
– А евреи? Они ведь тоже старые.
Насчет евреев д’Антон не был уверен, но пообещал определиться с собственным мнением – вернее, с мнением апостола Павла.
– Думаю, евреи унижаются по собственной воле, – заявил он наконец. – Их нельзя назвать ни современными, ни жертвами. Они сами выбрали такое амплуа.
– Зачем?
– Не знаю, изъян это или тонко продуманная хитрость, но евреи всегда оказываются в центре любой драмы – неважно, человеческой или богословской. Я бы назвал их грусть политической грустью. Жалость к себе прекрасно объединяет, а эмоциональный шантаж отлично действует на других.
Плюрабель наморщила свой хорошенький лобик. Разговор был не из легких, и все же ей бы хотелось, чтобы он никогда не кончался.