Потом мы шли назад, и мне было очень плохо, и болел живот. Ингрид все время меня обнимала, а Пеппа тащила ее палку и винтовку.
Когда мы вернулись в лагерь, Ингрид вскипятила большую кастрюлю воды, я вымылась у огня, нашла прокладку, надела чистые трусы, штаны, майку, свитер и флиску. Ингрид тем временем закопала в золу три большие картофелины. Я сожгла окровавленные трусы и кинула штаны в пруд, чтобы они отмокли. Мы сидели у костра, пока картошка не испеклась, а потом съели ее с маслом, фасолью и хлебом. У меня все время болел живот, так что я приняла ибупрофен, а Ингрид завернула горячий камень в полотенце и велела мне прижать его к животу. Было очень приятно.
Затем она накинула мне на плечи одеяло. Я сидела у костра, смотрела в пламя и видела, что дрова в середине костра светятся белым светом, потом, ближе к краю, желтым, оранжевым, тускло-красным, а после остаются только угли, по которым иногда пробегают маленькие голубые огоньки. Лицо немного жгло, а животу было тепло от камня. Мысли стали очень медленными, я тихонько вдыхала холодный воздух и нюхала дым.
Ингрид помыла посуду в ручье и поставила ее у костра сохнуть, а Пеппа вытащила одеяло, завернулась в него и села на бревно читать свою книжку. Темнело. На самом деле, с каждым днем темнело все раньше и раньше. Наверное, начался ноябрь.
Ингрид села рядом и обняла меня, а я привалилась к ее плечу. Я ненавижу, когда меня трогают, но Ингрид мне нравилась.
— Нам нужно забрать вашу маму? — спросила Ингрид.
Пеппа тут же оторвалась от книжки.
— Сол, мы же ее заберем?
— Где она? — снова спросила Ингрид.
— В каком-то приюте для алкоголиков. Ее загнали туда, когда мы убежали. Дотуда двадцать шесть миль.
— Мы можем пойти сейчас? — обрадовалась Пеппа.
— Если она хочет, то может уйти, — добавила Ингрид. — Пребывание там добровольное. Она знает, где вы?
— Нет. Она, может, думает, что мы умерли.
— Смотрите. Детоксикация и реабилитация занимают обычно около четырех недель. Но и после этого ей придется ходить на собрания каких-нибудь анонимных алкоголиков. У них есть программа групповой терапии, это очень эффективно. Ей нужна будет поддержка.
— Если она не пьет, может жить с нами, — сказала я. — Мы о ней позаботимся.
Пеппа запрыгала.
— Мы построим ей шалаш и научим разделывать кроликов!
— Ты можешь представить, как Мо разделывает кроликов? — спросила я.
— Сол, а как нам до нее добраться, чтобы тебя не поймали? Если меня или тебя увидят, нас заберут и отнимут у Мо.
— Возьмем машину, — предложила Ингрид, — доедем прямо до места. Посмотрим, что там. Подождем, пока она не выйдет на улицу. Она же курит?
— Ага.
— Ну вот. Посмотрим. Подождем, пока она не выйдет покурить. Все ходят курить в таких местах. И тогда я поговорю с ней и спрошу, хочет ли она пойти с нами. Тайком. Никто не узнает. Тогда она сможет выскользнуть и прийти к нам. И мы вернемся сюда все вместе.
— А где мы возьмем машину? — засомневалась я.
— Я ее угоню. Из гаража на трассе. Если машина старая, я справлюсь.
— Вау, — сказала Пеппа, — Сол, соглашайся!
— У меня есть карта, — сдалась я.
— Отлично, — сказала Ингрид.
— А как вы угоните машину?
— Нужен кусок проволоки и отвертка. И молоток, разбить стекло. Меня мой парень научил в восьмидесятых.
— У тебя был парень? — обрадовалась Пеппа. — Красивый?
— А вы меня научите? — спросила я.
Ингрид рассмеялась и хлопнула в ладоши.
— Давайте я вам все до конца расскажу.
Мы согласились, и Пеппа принесла Ингрид одеяло.
После побега ее допрашивали много недель. Ей дали квартиру в Лондоне и велели рассказать все, что она знала о ГДР и СЕПГ. Она рассказывала про свои исследования, про знакомых в Берлине, про Штази. Один из тех людей, которые ее допрашивали, сказал:
— Вы в опасности. Иногда Штази казнит беженцев в назидание остальным. В Великобритании этого еще не случалось, но все когда-нибудь бывает впервые.
Ингрид жила в квартире в Лондоне и год ходила в медицинскую школу, чтобы научиться быть врачом в Англии. Сначала английские шпионы следили за ней и прослушивали ее телефон, но скоро перестали. Они думали, что она может быть шпионкой, которая просто притворяется беженкой. Но она же была не такая.
Она постоянно была одна и скоро впала в депрессию и начала думать о своем детстве. О том, что в юности она хотела уехать из Германии и не строить никакой социализм. Она думала о маме, пыталась вспомнить латышский язык, но не могла. Она думала, как страшно было, когда Берлин бомбили и когда пришли русские. Депрессия становилась все сильнее, и наконец у нее случился срыв, она все время плакала и хотела убить себя. Ее положили в больницу для сумасшедших, лечили наркотиками и водили к психотерапевту, которому она рассказывала о своей жизни, о матери и о том, что она думает и чувствует.