— Голубушка, мне некогда читать ваши пьесы, вы должны решить — будете вы писателем или многодетной матерью.
— Но я написала новую пьесу.
— Мне некогда ее читать. Я улетаю на международный фестиваль. — Ни профессорская зарплата, ни должность творческого руководителя не заставили его прочитать даже моей дипломной пьесы, рецензию на которую он вынужден был писать. Для того чтобы мастер прочитал хоть одну страницу, с ним надо было «работать» в диапазоне от ползания на животе до нежных угроз, мне этот жанр сызмальства давался плохо. Отношения с Вишневской выглядели импозантней:
— Давай зачетку, неужели ты думаешь, что я буду читать твою муру? Я и так знаю, что никто из вас никогда ничего не напишет.
Блистательная Вишневская, благодаря которой я зачем-то получила диплом Литературного института, вложившая весь свой творческий и человеческий потенциал в цинизм, полагала, что моя влюбленность в нее — залог идейной верности. Попытка изложить собственные взгляды в дискуссии с замминистра культуры и на бюро драматургов была расценена ею как грязное предательство. А я по-прежнему не могу устоять перед ее обаянием, как перед обаянием любого другого инакомыслящего.
В редкий случай непрогула творческого семинара я влетела в аудиторию, опоздав, с охапкой белых роз. Розы обозначали, что муж на гастролях, сыновья в детском саду или у бабушки, а в духовно-половом образовании очередной взлет. Однако студенты вцепились в розы презрительными взорами. Положив цветы на стол, я сделала лицо, называющееся «ой, как интересно!», и начала слушать сценичные тривиальности Розова и эстрадные байки Вишневской, собственно, ничего другого они студентам предложить не могли, потому что в смысле педагогическом обоим медведь на ухо наступил. Прозвенел звонок, и Инна Люциановна объявила:
— Сегодня у нас всех праздник, юбилей Виктора Сергеевича. Вон даже Гаврилина, от которой ничего, кроме провокации, не дождешься, пришла с розами! — Я похолодела и начала нервно запихивать розы в стол.
— Молодец, — похвалил ушлый однокурсник сзади. — Гордая, гордая, а на юбилей — с розочками, всех обскакала.
— Дурак, — зашипела я, — я не знала. Это мои розы, я их не отдам.
— Ну, тогда ты влипла, — посочувствовал он.
— Сегодня вечером мы встречаемся в Колонном зале, где я буду произносить речь о вкладе Виктора Сергеевича в мировую культуру. И я ее произнесу так, что все зарыдают. Но сейчас перед вами я могу сказать Виктору Сергеевичу все, что думаю, — сказала Инна Люциановна, и дальше пошел текст «посильней, чем «Фауст» Гете». Студенты хохотали, краснели и боялись поднять на мэтра глаза. А он улыбался с ледяными глазами, но прервать не решался. Инне Люциановне было позволено все по некоторым неофициальным параметрам ее власти в институте. Когда выходная ария Вишневской иссякла, она повернулась ко мне и скомандовала:
— Ну, а теперь вручай цветы! — Видимо, взор мой был налит такой кровью, что она, как дама сверхинтуитивная, решила переиграть. — Впрочем, лучше не сейчас, а в Колонном зале.
С пятном позора в виде роз я поплелась в Дом актера, чтобы скоротать время до вечера и продемонстрировать всем, а главное — Розову, невручение цветов.
Выбросить розы, подаренные возлюбленным, не поднималась рука. Я начала их трудоустраивать.
— Что я скажу своему мужу, явившись домой с цветами? — в один голос ответили встречные знакомые дамы.
— Сегодня ты мне подаришь розы, а завтра потребуешь, чтоб я на тебе женился, — отпрыгнул приятель-театровед.
— Что ты этим хочешь сказать, что я подонок, а ты святая? Я ведь тебе таких цветов никогда не дарил! — заорал бывший любовник-артист в буфете.
Отчаявшись, я нажала кнопку лифта, едущего вниз, и когда двери открылись на четвертом и передо мной возник печальный талантливый режиссер, собравшийся вниз, истерически завизжала:
— Ваш последний спектакль просто чудо! Вы — гений! Спасибо за искусство! — сунула ему букет и уехала вниз одна. Дальнейшая судьба охапки белых роз неизвестна, пострадавший режиссер общается со мной с тех пор терпеливо, как с сумасшедшей, и ни разу не упомянул о мизансцене у лифта. Судьба вечера в Колонном зале известна: Вишневская была блистательна, юбиляр счастлив, концерт скучен, а публика удовлетворена.
Душераздирающая литинститутская интрига произошла у меня со старейшим, уважаимейшим преподавателем. Нельзя сказать, чтобы он был садистом или сексуальным маньяком, обычный преподаватель, даже более образованный, чем те, кто пришел на кафедру через идеологическую дверь.
На вечере института в Доме литераторов, оказавшись за ресторанным столом вместе с ним, его женой и его официальной любовницей, секретаршей ректора, я получила предложение пополнить список полово-осчастливленных женщин.
Теперь, когда мне много лет и я вникла в массу аспектов мужского климакса, взывающих к состраданию, я отвечала бы более бережным отказом, но в двадцать три года... когда от всякого масленого взора ожидаешь подлянки, когда нет никакого юридического способа оградить себя от прижиманий и хватаний старых козлов, когда любой тип зависимости от сдаваемого зачета до крохотной публикации дозволяет любые предложения, а твое тело расценивается как товар, с которым ты пришла в литературу... Короче, ответила я ему совсем уж грубо. И война началась.
На всяком экзамене, зачете, связанном с его кафедрой, я спрашивалась уважаемым лично, результатом чего был жирный «неуд», унизительно пересдаваемый комиссии или вникшему в ситуацию доброму человеку. Конечно, можно было считать, что он строго, но справедливо наводит порядок в моем образовании. Но почему контрольным образцом подготовленности к экзаменам должна была стать мать двухлетних близнецов? При том, что на нашем же курсе училась любовница уважаемого, секретарша ректора, забредшая устроиться на работу пьющая красотка с польской кровью и огромными синими глазами с поволокой, далекая от гуманитарного образования, как я от квантовой механики.
Уважаемый и его коллега с кафедры русской литературы спали и пили с этой славной девкой в очередь и в очередь же писали за нее творческие работы для отчетности в семинаре критики. Сгубили подонки девку, не очень понимавшую, как и зачем надо жить в литературной среде, передавали из рук в руки, переводили с курса на курс. Кончилось все вылетом из института, деградацией и онкологией. Вышла б замуж за военного или фарцовщика, нарожала б детей, была б сейчас жива, красива и счастлива. Господи, сколько таких было употреблено за публикацию, книжку, вступление в Союз писателей, сколько осколков женских биографий просыпано по полам и ступенькам Дома литераторов. Конечно, никто девчонок силой не принуждал, но ведь мундир «носителя нравственности»... Переступив порог ЦДЛ, девчонка была беззащитна против блеска этого мундира и шла, как крысолов за дудочкой, полагая, что человек в данном мундире гарантирует нравственность и по отношению к ней, к девчонке, тоже...
Когда мы встречались с уважаемым в коридоре, столовой или во дворике, мы не дискутировали и не здоровались. Девчонки говорили, что так он перемучил многих, и некоторым легче было пересдать в пустой квартире или общежитии Литинститута, сжав зубы и закрыв глаза.
Закончив с последним экзаменом, связанным с его компетенцией, я прыгала от радости до момента, пока мучитель не материализовался на зачете спецсеминара по Достоевскому, куда никакая юриспруденция его не допускала.
— Эта студентка будет сдавать мне лично! — дал он команду от двери, и экзаменатор, имевший возможность возмутиться не только хамством по отношению ко мне, но и хамством по отношению к себе, уполз в щель быстрее мыши. Экзаменатор был поэтом-авангардистом, сложным узором вплетающимся в насквозь идеологический институт, и реноме в глазах студентов его не волновало.
— Юрист сказал, что я сама могу выбирать экзаменатора! — завопила я, уже информированная о правовом пространстве студента.
— Ты можешь выбирать, с кем тебе спать, а кому тебе сдавать, выбирать в этом институте буду я! — заорал уважаемый, ошеломив студентов с ассистентами и вогнав экзаменатора в такое выражение лица... после которого, кажется, лучше и не жить вовсе. Я села перед мучителем, изложила содержание билета, получила традиционный незачет, выбежала на улицу и разрыдалась на груди у поджидавшего мужа. Мелькнул соблазн переложить проблему на него; я с наслаждением представила, как муж, обожающий оперный жанр в быту, врывается в учебную часть, суперменским жестом врезает по омерзительной роже, как визжат дамы, падают стулья и книги, бьются стекла и опрокидываются графины, а на моем обидчике трещит неопрятный пиджак... Но как затем приезжает ментовская машина, и красавец-муж вместе Большого театра отправляется в казенный дом...