Карен начала есть хлопья. Ее мать заметила порез на ладони своей дочери.
- Что на этот раз ты с собой сделала? - спросила она сердито.
Карен ушла в себя и сползла со стула. Она взяла в охапку учебники и ушла. У нее болели рука, голова и внутренности, пока она шла шесть кварталов до школы.
Она ни с кем не разговаривала.
Эта часть записи позволила мне осознать ту глубину травмы, которая была у Карен. Она описывала эти события несвязно, вразнобой, словно они внезапно всплывали в ее памяти, и с обыденной усталостью в ее голосе. Я предполагал, что она не стала надиктовывать чувства, вызванные этими событиями, но ситуации, которые ей пришлось пережить, были столь экстремальными, ужасными и травмирующими. Я не знал, что и думать.
Она описывала небольшую слабо организованную группу постоянных людей, включая и женщин, которые с завидной регулярностью садистски пытали и психологически мучили детей из их собственного же окружения. «И в чем была суть всей этой псевдорелигиозной чуши?» - задался я вопросом.
Вопрос о правдивости всегда возникал у меня в голове, когда я слушал леденящие кровь описания Карен. Но она всегда рассказывала их в той манере, которой нельзя было не поверить: страдальчески, угнетенно и несчастно. Она никогда не рассказывала их по собственной воле, но делясь ими со мной, она всегда чувствовала риск, что каждая последующая из них будет слишком невыносимой для меня, что я в итоге прекращу проводить с ней сеансы. Я знал, что детей всегда истязали, но это было абстрактное знание, я никогда не общался с тем, кто пережил это в детстве. Пыталась ли она вводить меня в заблуждение или манипулировать мной, чтобы получить что-то от меня?
Пролечив ее четыре года, это, казалось, было бессмысленным. По меньшей мере, я не мог придумать причину, по которой можно было пойти на такой обман. Я предположил, что это могла быть проверка на прочность, выдержит ли мое желание продолжить ее лечение подобные отталкивающие рассказы, которые показывали, что она слишком больна, что бы ее можно было вылечить. Но если и так, почему именно сейчас, спустя четыре года терапии, ей понадобилось такое резкое и сбивающее с толку проявление доверия с моей стороны, особенно, с использованием обмана, то, что не было свойственно ее характеру. Да и при помощи средства, которые угрожали разрушить то доверие, которое между нами установилось?
Примерно в ноябре 1993 года она дала мне рисунок, на котором психиатр повернул рычаг, который открыл потайное отверстие в диване, сквозь которое провалился пациент. Подпись под картинкой гласила: «Следующий! Вы полнейший псих!»
- К чему это? - спросил я, держа этот рисунок.
Карен смущенно поерзала, и я увидел выражение сожаления на ее лице.
Она показала недюжинную смелость, передав мне рисунок, но она должна была понимать, что я попросил бы ее рассказать о нем поподробнее.
- Боюсь, что в какой-то момент Вы будете сыты по горло и скажете: «Я умываю руки». Часть меня думает, что Вы так не поступите, но другая по-настоящему напугана. Эти воспоминания пугают меня, как и то, что я Вам их рассказываю. Моя семья говорила мне, что даже самые близкие друзья предадут и унизят меня, - Карен всхлипнула, но собралась. - Вы первый, кому я когда-либо доверилась. Я так запуталась. Я не знаю, что с этим делать. Если бы нечто произошло на стороне, и Вы бы не смогли меня больше лечить из-за этого, то я бы поняла. Я серьезно. Но я не знаю, что бы я делала без Вас. Я просто боюсь лишиться Вашей поддержки.
Какое одновременно испытание и возможность для Карен, подумал я, узнать впервые, что такое доверие. Неудивительно, что она боялась.
Когда она это мне сказала, в наших отношениях начали маячить перемены. Я проходил собеседование на роль заведующего отделением психиатрии в трех из четырех клиниках в городе и его пригородах. Если бы я получил этот пост, то я бы продолжил проводить сеансы с Карен, но я не знал, в какой части города я бы их проводил, и я боялся того, как эти перемены отразились бы на ней.
Я не был уверен в своей затее пойти на эти собеседования, и я не стал ей ничего говорить до того момента, пока мои перспективы не стали ясными. Учитывая ее рассказы о том, что она «выключается» и о насилии в детстве, которое она пережила, я склонялся к версии, что Карен страдала от расстройства множественной личности (хотя та часть Карен, которая приходит ко мне на сеансы, могла об этом и не знать). Я задавался вопросом, могли ли другие дети, которых тоже истязали, о которых она вскользь упоминала, быть другими частями ее личности, но она сама их воспринимала как реально существовавших детей, со своими собственными переживаниями. Или могли эти воспоминания быть своего частью детских садомазохистских фантазий, обладавших правдивостью галлюцинаций, которые она приняла за реальные факты из ее жизни? Хотя я и не отрицал вероятность того, что она придумала эти истории (хотя я и не понимал, зачем ей было выдумывать такие извращения), но после записи на пленке мой скептицизм поколебался. Она пыталась как можно подробнее описать всё произошедшее, несмотря на страдания, которые эти события вызывали.