Как уже было известно, перед сожжением еретиков и ведьм по договорённости сначала душили с помощью верёвочной петли с палкой или делали проще — через повешение. Однако, если обвиняемые упорствовали и явно не раскаивались или перед казнью делали то, что не входило в планы инквизиции — проповедовали, сыпали проклятиями, кричали о своей невиновности — их сжигали живьём.
Никто из женщин, оказавшихся с Анной вместе на площади, не раскаивался в том, что им приписывали «доброжелатели» в своих доносах и поверившие этим заявлениям представители закона и духовенства.
Для особо злостных и непокорных, в глазах инквизиции, осуждённых за колдовство, костёр разводили из сырого дерева, чтобы продлить казнь. Сырое дерево вместо сухого хвороста замедляло горение и делало смерть более мучительной, длительной и болезненной. Некоторые, уже наполовину сожжённые люди, выбирались из пылающего огня, и их снова бросали туда, пока они не сгорали совсем. А до сожжения им могло быть предписано дополнительное наказание в виде отсечения рук, ног, дробления костей, вырывания кусков плоти раскалёнными щипцами — ведьмы по устоявшемуся мнению должны были быть нечувствительными к такого рода истязаниям — их мучил внутренний огонь, выжигающих их грешные души, выскабливающий изнутри всё живое…
Взгляд Анны скользнул в сторону. Сквозь свои спутанные грязные чёрные волосы она разглядела темневшую одинокую массивную фигуру — это был человек в чёрном балахоне, которого Анна уже видела в комнате допросов. В руке он держал факел, который неистово пламенел, пока женщин привязывали к столбам.
— Люди! — крикнул он. — Ваша воля выполнена! Смерть ведьмам!
Она видела перед собой только рыжеватые стволы высоких могучих сосен, изумрудно-зелёный мох, устилавший землю с россыпью хвойных иголок и шишек, матово-серые просветы между деревьями — солнечные лучи не проникали сквозь густые кроны деревьев во внутренний печально-суровый мир тихого леса.
Факел упал на одну из вязанок хвороста.
Когда зажигался костёр, особо уважаемым прихожанам церкви предоставлялось почётное право подбрасывать в огонь хворост, чем они приумножали перед церковью свои добродетели. Если осуждённый на костёр умирал до казни, то сжигали его труп. Сожжению подвергались и останки тех, кто был посмертно осуждён.
В этот раз было всё иначе, однако, думается, что никто особо не расстроился — казнь ведьм и так сама по себе была зрелищем, не надоедающим людям, которые лелеяли и взращивали в себе одновременно облегчение и страх: облегчение от того, что на костёр отправился кто-то другой, а страх оттого, что можно оказаться следующим. С началом казни задние ряды жителей, пытаясь лучше разглядеть происходящее, стали напирать своей массой на передние, ближайшие к столбам ряды людей, которые пытались пятиться назад, закрывая лица от жара разгоравшегося костра. В создавшейся давке стало совершенно нечем дышать — клубы дыма шли в разные стороны от эшафота, то устремляясь ввысь к ярко-синему небу, то наоборот, припадая к земле и окутывая облаками толпу собравшихся. Крайние женщины у столбов, под ногами которых разгорелся огонь, начали истошно кричать и судорожно пытаться поджать ноги. Треск разгорающегося костра, крики, от которых у зрителей закладывало уши, летящие со всех сторон проклятия или избитая уже фраза «Смерть ведьмам!», расползающийся запах горелого мяса под пение церковных гимнов являло собой воплощение правосудия и исполнение воли Божьей.
Казнь, однако, была своего рода праздником.
Но праздник сегодня не состоялся — огонь вдруг распространился вокруг помоста, стремглав запрыгав по деревянным настилам улиц, перекинулся на близлежащие деревянные дома, обмазанные глиной, танцуя на соломенных крышах. В толпе началась паника, обезумевшие люди бросились врассыпную к своим домам, тесно стоявшими друг к другу, в страхе за близких и надеясь спасти уцелевшее в возникшем пожаре нажитое имущество, ведь дом можно было отстроить вновь.