Свой первый визит в Париже я нанес, и это вполне логично, послу Испании доктору Паскуа. Мой визит совпал с посещением посла генералами Рохо и Хурадо. Паскуа принял нас любезно и попросил подождать, так как у него должно было состояться свидание с французским министром. Мы, трое генералов, остались в зале одни. Через некоторое время появился майор Парра, адъютант Асаньи, и спросил, не возражаем ли мы против беседы с тем, кто еще является президентом Испанской республики. Он провел нас в кабинет Асаньи. Там же находился и министр Хираль.
Асанья принял нас любезно и просто, что с ним бывало крайне редко. Я не считаю нужным излагать подробности этой неприятной встречи. Хотя я старался как можно меньше касаться заблуждений и ошибок республиканских руководителей, не могу не сказать об одной отрицательной черте Асаньи. Это поможет разобраться в его поведении в тех обстоятельствах.
Я не знаю, каким президентом был бы Асанья в обычное, мирное время, но убежден, что его деятельность как главы правительства, а позже как президента республики в те тревожные, трагические годы в силу разных причин была пагубной для республики. Главная из них - Асанья был трусом. Поэтому при малейшей опасной ситуации он терял всякий контроль над собой. В годы войны он пережил немало неприятных, а порой и драматических минут: его постоянно преследовала «идея фикс» - боязнь попасть в руки фашистов. [422]
Асанья спросил, каково наше мнение о положении дел после потери Каталонии. Естественно, мы ответили то, что думали. Асанья очень ловко сумел придать беседе неофициальный, доверительный характер, поэтому разговор был откровенным. Помню, наиболее пессимистически был настроен Хурадо. Рохо и я признавали положение серьезным, трудным, но считали, что сопротивление в Центральной зоне можно продолжать, если французы разрешат перебросить туда войска, перешедшие во Францию из Каталонии.
После некоторого раздумья Асанья сказал: «Ваше мнение для меня имеет большое значение, ибо это - мнение начальника генерального штаба, командующего армией Каталонии и командующего авиацией республики. Думаю, вы не будете иметь ничего против, если я попрошу изложить ваши устные высказывания в письменном виде».
До этого я ни о чем не подозревал. Я думал, что Асанья, и это было естественно, воспользовался нашим посещением посольства, чтобы лучше узнать о положении дел. Мне и в голову не приходила мысль, что он решил выудить у нас информацию, чтобы сослаться на нее для оправдания своей отставки и нежелания возвращаться в Центральную зону, хотя это было его прямым долгом. Но когда он попросил изложить наше мнение в письменной форме, я сразу понял, куда он клонит, и, не дослушав его до конца, заявил, что не могу представлять непосредственно президенту республики никаких докладных. Я должен соблюдать порядок, предусмотренный воинским уставом, то есть делать это через своего начальника министра авиации Негрина. Таким образом, я дал понять, что отказываюсь выполнить его просьбу. Асанья сразу утратил свою любезность. Обстановка накалилась, и я вышел из кабинета, чтобы сообщить послу о случившемся.
Проведя два дня в Париже, пытаясь добиться от французского правительства разрешения на переброску в Центральную зону наших подкреплений, я вернулся в Тулузу и на самолете «ЛАПЕ» перелетел в Мадрид.
В тот же день я посетил Негрина и рассказал ему об инциденте с Асаньей. Первый раз я видел Негрина таким возмущенным. Он немедленно отправил Асанье телеграмму, предварительно показав ее мне. В ней говорилось, что на Асанью падает вся ответственность за последствия его поведения и что в данный момент оно равносильно предательству родины.
Действительно, последствия не заставили себя долго ждать. Французское и английское правительства использовали [423] отставку Асаньи как предлог для признания правительства Франко. И это в то время, когда республика контролировала почти половину территории Испании и имела законное правительство, честно выполнявшее свой долг, вернувшись в столицу!
Второе изгнание
Наш приезд в Центральную зону вызвал удивление. «Пятая колонна» внушала населению, что правительство бросило его и не собирается возвращаться в Испанию. Эта пропаганда оказывала пагубное влияние и на личный состав авиации. Наше возвращение лишь отчасти смогло поднять его дух.
Мы немедленно начали готовиться к отражению нового неизбежного наступления врага. Я посетил все оставшиеся у нас аэродромы и откровенно рассказал личному составу о положении республики. Прежде всего меня беспокоил вопрос о готовности авиационных частей к будущим сражениям. Но я считал необходимым предусмотреть и меры для спасения личного состава на случай прорыва противником нашей обороны. Все командиры получили конкретные указания о том, как надлежит действовать в случае окружения или потери связи с Центром.
Хотя на первый взгляд, учитывая атмосферу неуверенности, созданную капитулянтской пропагандой, подобные распоряжения могут показаться деморализующими, в действительности это была забота о людях. Я понимал, что, если республиканский летчик попадет в руки фашистов, его ждет неминуемая смерть.
Увы, мои опасения подтвердились. Как только фашисты вступали на территорию аэродромов, начиналась зверская расправа над республиканскими летчиками.
Одной из жертв этих бесчеловечных преступлений стал полковник Мануэль Каскон - командир аэродрома в Альбасете. После отступления наших войск он добровольно остался в Испании. Когда в Альбасете пришли франкисты, Каскон выстроил оставшийся на аэродроме личный состав и попытался официально передать базу, представившись командиру фашистской части и протягивая ему свой пистолет. Его немедленно, не считаясь с должностью, посадили в тюрьму, как уголовного преступника, а через некоторое время после [424] инсценированного суда приговорили к смерти за «военный мятеж» и расстреляли.
Один из очевидцев этой расправы рассказал мне, с каким бесстрашием и достоинством сумел умереть Манолильо Каскон, один из моих лучших друзей.
* * *
Как- то мне позвонил полковник Касадо, командующий армией Центра, и, сказав, что ему необходимо переговорить со мной, пригласил пообедать на его командном пункте в Аламеда-де-Осуна -имении в окрестностях Мадрида. Поскольку меня интересовало мнение Касадо о сложившейся ситуации и атмосфера, царящая в его штаб-квартире, я принял приглашение.
Естественно, с первой же минуты темой нашего разговора был вопрос о положении Мадрида и Республиканской зоны. Касадо был настроен пессимистически и стремился заразить меня своим настроением, доказывая, что с военной точки зрения мы не в силах противостоять любому франкистскому наступлению. Затем он намекнул, что лучший выход из подобной ситуации - заключение почетного мира с Франко, мира, в котором не было бы ни победителей, ни побежденных и при котором любому, кто этого пожелает, разрешалось бы выехать из Испании.
Я ответил, что его соображения абсурдны, ибо, зная Франко, бессмысленно надеяться хоть на малейшую уступку с его стороны.
Касадо, выяснив мое мнение, стал нервничать, стремясь, однако, во что бы то ни стало переубедить меня. Подчеркивая каждое слово, он сказал: «Возможны не только те уступки, о которых я сказал. Могу тебя заверить, что профессиональным военным будут сохранены чины. Я располагаю серьезными гарантиями этого».
Я поинтересовался, кто обеспечит эти гарантии. Касадо торжественно заявил, что все вопросы могла бы урегулировать Англия, он имел несколько встреч с английским представителем, которому Франко обещал выполнить все, но при одном условии: профессиональные военные должны взять власть в свои руки и вступить с ним в непосредственный контакт.
Откровенно говоря, этот разговор не столько насторожил, сколько удивил меня. Я предполагал, что все сказанное Касадо - его фантастические планы, а не широко подготовленный заговор. [425]
Я сообщил о нашем разговоре Негрину, но не придал своей информации должного значения. Мы оба не допускали мысли, что Касадо и Миаха могут организовать заговор против законного республиканского правительства.