Мэром стал Томас Альфаро Фурниер, летчик-планерист, о котором я говорил в начале своих мемуаров. Он дружил со мной и с моим братом Эраклио. Арагон и Альфаро принадлежали к крупной буржуазии Витории. Семья Томаса являлась одной из самых богатых в городе, к тому же он был женат на мадридской аристократке, приятной даме и будущей графине (уже не помню, какого графства). Его назначение население встретило довольно холодно.
Наконец, брата Пако, которого я оставил успокоенным и почти примирившимся с республикой, я нашел возмущенным новым военным министром, назначившим в Виторию в комиссию по чистке в армии трех офицеров, верных республике, из [217] коих два не пользовались никаким авторитетом. Мой брат не мог допустить, чтобы такие люди судили о его поведении. Мне неизвестно, кто подсказал фамилии этих лиц, но столь неудачный выбор вызвал большое недовольство в местном гарнизоне.
Прежде чем вернуться в Алькала и приступить к своим обязанностям, я зашел в министерство и рассказал Рамону Франко о своих поездках в Виторию и Ла-Риоха. Он проявил значительный интерес к политическим вопросам. Некоторые лица из его окружения мне не понравились. Создавалось впечатление, что они хотели воспользоваться именем и положением Рамона в собственных политических целях. Когда я собирался уходить, он удивил меня неожиданным вопросом: не хочу ли я выставить свою кандидатуру на выборах в кортесы? Приняв его слова за шутку, я попросил не впутывать меня в подобные дела.
В Алькала меня ожидал сюрприз: я застал там своего вечно отсутствовавшего начальника Легорбуру. Полный оптимизма, он с головой ушел в государственные дела и сказал мне, что я должен взять на себя руководство школой, так как Алькала Самора, в распоряжении которого он находится, не оставляет ему ни одной свободной минуты. Мне показалось, что, состоя при премьер-министре, мой начальник чувствовал себя в своей стихии.
Будучи по натуре человеком впечатлительным, я всегда высоко ценил доброе отношение к себе и был счастлив, когда убеждался в этом на деле. Меня необычайно трогала теплота, которой окружили меня семья и друзья сеньора Маноло. Они всегда хорошо относились ко мне, но теперь, после моего возвращения из Франции, их дружеские чувства стали еще сердечнее и крепче. С того дня, как я выступил на стороне республики, в наших взаимных симпатиях появилось нечто новое.
То же самое могу сказать о своих отношениях с солдатами и сержантским составом аэродрома. И до провозглашения республики мы хорошо ладили друг с другом, но теперь я заметил большие изменения в их поведении и отношении ко мне. Я чувствовал, они доверяют мне и нас связывает нечто общее. Все это, о чем я путано пытаюсь рассказать здесь, проявилось, когда в стране началась ожесточенная политическая борьба, предшествовавшая мятежу против республики. Тогда я не раз замечал их тактичную, внимательную заботу о моей безопасности. [218]
По приглашению кузена Пепе в Испанию на несколько дней приехала Елена, наша милая кассирша из парижского пансиона. По такому поводу его бывшие постояльцы устроили у меня дома в Алькала обед.
Сенья Алехандра, хозяйка таверны, находившейся на первом этаже моего дома, накормила нас замечательным обедом. А ее муж, сеньор Маноло, съездил к себе на родину, в Арганда, и привез для нас самые лучшие вина.
Не знаю, то ли из-за симпатий к Елене, то ли потому, что обед удался на славу, но Прието пребывал в прекрасном настроении и с большим юмором рассказал несколько забавных анекдотов из собственной жизни.
Кейпо де Льяно в генеральской форме, с огромными усами имел внушительный вид и, все еще не теряя надежды добиться благосклонности Елены, тоже захотел блеснуть. Его истории были довольно глупыми, и, как всегда, героем их оказывался он сам. Чтобы пресечь хвастовство Кейпо, Рамон Франко и мой кузен Пепе, не считаясь с его генеральским званием, мастерски рассказали несколько случаев, представлявших Кейпо в весьма невыгодном для него свете. Все они относились ко времени службы генерала в Марокко.
Кейпо преследовала навязчивая идея - заставить подчиненных командиров носить усы и постоянно ходить в перчатках. Это вызвало недовольство офицеров. Пепе рассказал, как однажды он и еще четыре офицера приехали в Марокко и явились к Кейпо. Среди них находился молоденький врач-лейтенант без усов, только что окончивший университет и ничего не знавший об армейских порядках. Все пятеро вошли в кабинет Кейпо. Самый старший по званию согласно установленному порядку доложил: «Представляются пять офицеров, прибывших в ваше распоряжение» и т. д. и т. п. Кейпо, сделав вид, словно пересчитывает их, внимательно оглядел каждого и совершенно серьезно заявил: «Вы говорите, пять офицеров, но я, как ни стараюсь, вижу только четырех».
Офицеры удивленно переглянулись между собой. После некоторой паузы Кейпо обратился к старшему: «Я повторяю, что вижу только четырех офицеров, а это - это какое-то недоразумение, а не офицер! - и он указал на врача. - На худой конец, возможно, это семинарист или актеришка, у которого нет ничего общего с нами». Бедный врач пытался что-то объяснить, но Кейпо выгнал его из кабинета, не дав договорить. Молодой доктор был в ужасе от своей первой встречи с генералом. [219]
В свою очередь, Рамон Франко вспомнил случай, когда Кейпо посадил на гауптвахту офицера лишь за то, что тот закуривал сигарету, сняв перчатки. Возмущенные офицеры решили подшутить над генералом. Однажды утром в воскресенье на переполненном народом пляже появился Кейпо де Льяно. Тут же к берегу подошли несколько человек в купальных костюмах, дружно размахивая руками в натянутых на них перчатках. Больше всего нас потешило то, с каким тупым выражением слушал Кейпо рассказ Рамона Франко.
* * *
Мой кузен Пепе и Солеа жили в Мадриде. Когда приехала Елена, он не смог придумать ничего лучшего, как сказать Солеа, что отправляется с эскадрильей в Марокко. Но видимо, так уж было суждено, чтобы статьи и фотографии Санчеса Оканья в журнале «Эстампа», главным редактором которого он являлся, продолжали осложнять отношения между Пепе и Солеа.
Об обеде в Алькала в честь Елены Санчес Оканья тоже написал статью в «Эстампа», сопроводив ее фотоснимками. На одном из них Пепе и Елена были сняты под руку, как влюбленная парочка. Сама Солеа не видела этого номера журнала, однако нашлась добрая подруга, показавшая ей его. Удар оказался слишком сильным. Впервые Солеа реагировала хладнокровно или сделала вид, что ее это не волнует. Она не ломала вещи в квартире и не искала Елену, чтобы устроить скандал. Солеа позвонила мне по телефону и попросила встретиться с ней. Опасаясь, как бы она снова не натворила чего-нибудь, я немедленно отправился к ней на квартиру. Она уже все приготовила, чтобы в тот же вечер уехать в Севилью, и вручила мне для передачи кузену ключи от их недавнего жилища. В квартире царил полный порядок. Совершенно спокойно она сказала, что после долгих размышлений пришла к выводу о неисправимости Пепе и теперь намерена возвратиться в свою семью. Спокойствие Солеа произвело на меня огромное впечатление. Я понял: на этот раз ее решение покинуть Пепе окончательно.
Два года спустя Солеа вышла замуж за торговца скотом, своего первого жениха, о котором всегда тепло отзывалась.
Любопытное совпадение: через несколько недель после их бракосочетания в Мадриде состоялась другая свадьба - мой кузен Пепе женился на нашей родственнице, в которую всегда был немного влюблен. Ее крайне реакционно [220] настроенные родители всячески старались воспрепятствовать этому. Им не нравились республиканские убеждения Пепе, которого они считали изменником. Мне кажется, это противодействие только подогревало стремление молодых людей пожениться.
В последний раз я видел Солеа в 1935 году, встретив ее на улице Алькала. Она немного пополнела, но сохранила свою грациозность и привлекательность. По ее словам, муж очень внимателен к ней, живут они в достатке и в общем она вполне довольна жизнью. Ее последней фразой, сказанной с приятным севильским акцентом, было: «Инасио, душа моя, сейчас я живу честной жизнью и очень горжусь этим…»