Она сама управляла собственной небольшой машиной и возила на ней своего знаменитого супруга. Прекрасно владея французским и английским языками, она поддерживала знакомство с иностранцами, главным образом американцами, проживавшими или приезжавшими в Мадрид. Меблированные комнаты, которые она сдавала им, являлись главным источником доходов этой четы и давали возможность Хуану Рамону полностью посвятить себя поэзии, не заботясь о материальной стороне жизни.
Сенобия и Кони были близкими подругами. Сенобия относилась к Кони с любовью и всегда поддерживала ее в трудные минуты. Я сразу же подружился с этой женщиной. И не удивительно: она оказалась очаровательным человеком. С ее мужем у меня тоже установились очень сердечные отношения, хотя мы были совершенно разными людьми.
Хуан Рамон имел довольно трудный характер. Обычно он сидел в своей рабочей комнате, куда не проникал ни единый звук. Вытащить его оттуда нельзя было никакими силами, хотя врачи советовали ему больше дышать свежим воздухом. Он тоже являлся горячим и искренним республиканцем.
Такого человека, как Хуан Рамон, я встретил впервые. Его отношение к окружающему, его мысли и поведение, - одним словом, все в нем казалось мне странным.
Очень черная аккуратно подстриженная борода, подчеркивающая белизну его зубов, черные глаза и белые холеные руки придавали ему вид сказочного арабского принца, одетого по-европейски. Он производил впечатление человека с очень слабым здоровьем. Его вечно отсутствующий взгляд говорил, что он думает только о возвышенных материях.
Наверное, его тоже удивляли и мой характер и манера вести себя, и он смотрел на меня как на диковинку.
Они часто приглашали нас к себе на обед.
Помню, как обрадовалась Сенобия, когда однажды, услыхав мой рассказ об охоте на дроф, поэт выразил желание посмотреть на нее.
Когда мы приехали в Алькала, я поднялся на самолете в воздух, и через несколько минут мне удалось отделить от стаи одну дрофу. Заставив ее несколько раз пролететь над аэродромом, обессиленную, я вынудил ее наконец сесть на поле, где птица и была поймана. [258]
Я радовался, что смог показать этот номер Хуану Рамону. Но к своему большому удивлению, увидел, что ему совсем не понравилось это зрелище, хотя он и ничего не сказал мне. По дороге в Мадрид мы увидели удивительно красивый закат. Вид его привел Рамона в восхищение и, казалось, отчасти компенсировал неприятное впечатление, произведенное охотой.
Вообще, видимо, поездки в Алькала не доставляли удовольствия этому человеку. Во второй раз он приехал на аэродром посмотреть упражнения по высшему пилотажу. Я пригласил его лишь потому, что мне показалось, он заинтересовался тем, как летают вверх колесами.
Посмотрев первые фигуры, он совершенно откровенно заявил, что уезжает, ему очень не по себе, так как его все время преследует мысль, что мы разобьемся.
Я знал о многих странностях Хуана Рамона. Сенобия рассказывала о них Кони, а та, естественно, сообщала мне. Через нее я узнал, что на Хуана Рамона произвели впечатление непринужденность, с какой я говорил о страхе, испытанном мною во время боевых полетов в Марокко, и мой рассказ об участии в восстании на аэродроме «Куатро виентос». Его это приятно удивило, ибо он, как и большинство интеллигентов, представлял себе военных хвастунами, грубиянами и т. д. или же такими, как их обычно изображали в комических пьесах: вечно бывающими не в духе и готовыми в любую минуту и в кого угодно выпустить обойму своего пистолета.
Не обнаружив во мне этих отрицательных черт, не найдя и многих хороших, у него сложилось в общем благоприятное впечатление обо мне. Это явилось одной из причин того, что сложный и трудный по характеру Хуан Рамон снизошел до таких сердечных и дружеских отношений со мной, что спустя несколько месяцев мы перешли с ним на «ты». А с человеком его склада это случается крайне редко.
* * *
После восстания 10 августа процесс разделения испанцев на два лагеря резко усилился. Определяли свое место нейтральные и безразличные: одни присоединялись к правому лагерю, другие - к левому. Все наши родственники, как и большинство старых знакомых и друзей, находились в лагере правых. Другого нельзя было и ожидать. Число лиц, объективно оценивавших события, все уменьшалось. После известия о нашей свадьбе поведение родственников и многих [259] знакомых стало настолько вызывающим, что мы вынуждены были вообще прекратить связи с ними. Это не очень огорчало нас. Они не заслуживали нашей привязанности, ибо их позиция по отношению к нам была несправедливой и аморальной. Я говорю аморальной, так как они предпочли бы, чтобы Кони была моей любовницей, лишь чуть соблюдая внешние приличия, но только не законной женой по правилам гражданского брака.
Относился я к этим людям совершенно определенно: если кто-нибудь намекал на мое поведение или мои убеждения, я просто посылал их к черту!
Дело не в том, что я был абсолютно нетерпим к мнению других. Но презрение ко всему республиканскому, постоянно сквозившее в их словах, настолько оскорбляло меня, что молча выслушивать подобные высказывания я не намеревался. Правда, оно не было чем-то новым. Эти люди презирали простой народ давно и откровенно, но они не проявляли открыто свои чувства, пока народ не попытался поднять голову. А произошло это с установлением республики.
Они считали совершенно естественным, что народ трудится на них и служит им, и ссылались на очень удобное для них утверждение церкви о вечном существовании бедных и богатых. При этом они видели справедливость в том, чтобы сажать простых людей в тюрьму при их малейшей попытке улучшить свою жизнь.
Рожденные и взращенные в «высшей» среде, они не могли не питать ненависти и презрения к беднякам.
Я мог бы привести бесчисленное количество фактов в подтверждение этого, но, чтобы не быть многословным, приведу лишь один, необычайно возмутивший меня.
Мой кузен Пепе, будучи порядочным человеком, не рассказывал о своих любовных похождениях, но однажды по причинам, которые незачем приводить здесь, все же вынужден был посвятить меня в свои отношения с одной известной мне дамой. Эта замужняя женщина, имевшая двух сыновей, красивая и приятная, иногда приезжала в Мадрид провести день с Пепе, а вечером с последним поездом возвращалась домой.
Как- то мы встретились на мадридском вокзале, и я оказался с ней в одном купе. Страшно возмущенная, она заявила, что не понимает, как Пепе и я могли стать республиканцами и «смешаться» с «чернью», которая отрицает мораль и религию, хочет разрушить семью и т. д. и т. п. С изумлением я слушал эту даму. И как было не удивляться! Замужняя [260] женщина, имеющая детей и специально приезжающая к любовнику, еще осмеливается с серьезным видом говорить об отсутствии морали и религии у «республиканской черни» и читать мне наставления!
Кони владела настоящая страсть к древним памятникам нашей страны. Обычно о них мало кто знал. В конце недели мы организовывали туристские экскурсии, постепенно открывавшие перед нами необычайные красоты нашей родины.
Сначала мы посетили окрестности Мадрида: замки, монастыри, деревни, города, - одним словом, все достопримечательности Кастилии, почти неизвестные мне.
Готовясь к очередной экскурсии, я читал путеводители. Когда я встречал описание тех мест, через которые некогда проезжал, не обращая внимания на них, мне казалось, что речь идет о каких-то чудесных, недоступных мне красотах за границей.
Порой мы с Кони забирались далеко в глубь страны. После таких путешествий Испания с ее природой, богатствами и, конечно, людьми становилась нам еще дороже.
Однажды мы собрались посетить в провинции Гвадалахара, в Пастране, могилу принцессы Эболи, фаворитки Филиппа II. К нам присоединились двое знакомых американцев, муж и жена. Муж, Боб Стунтс, известный журналист, работал в американском телеграфном агентстве. Его жену, очаровательную женщину, тоже звали Кони. Они несколько лет жили на Кубе, и оба хорошо говорили по-испански.
Мы свернули с шоссе, чтобы пообедать, но наша машина застряла на лугу. Не будучи в силах вытащить ее самостоятельно, мы отправились в ближайшую деревню и попросили помощи у первого встретившегося нам крестьянина. Он взвалил себе на плечи две большие доски, пошел к машине и вскоре почти без нашей помощи вытащил ее.