Через две минуты в нашей комнате появились три дамы в довольно странном виде: в элегантных платьях, скрытых под широкими домашними халатами, застегнутыми до подбородка, босые, с туфлями в руках. Они плотно закрыли двери и окна, разговаривая шепотом, словно заговорщики.
Нелегко представить себе эту сцену. Лизелотта и Кони в домашних капотах поверх ночных рубашек спокойно сидели и иронически смотрели на меня, как бы спрашивая: «Посмотрим, как Игнасио сумеет выпутаться из этой истории». Я был в пижаме и ночных туфлях и не знал, что делать.
Решив отнестись к этому философски, я оделся в ванной комнате и протанцевал с каждой из дам по два или три танца, а затем под каким-то предлогом приостановил праздничек.
Отцу Лизелотты кто-то сказал, что моя семья владеет винными погребами в Ла-Риохе, а сам я прекрасный дегустатор. Этот господин тоже владел виноградниками и гордился своими винами. Каждый вечер после ужина он спускался в погреб и приносил бутылку вина, желая узнать мое мнение о его достоинствах. Эта процедура возмущала Кони. Появляясь с бутылкой, хозяин дома приглашал меня за отдельный столик; при этом ему никогда не приходило в голову предложить рюмку вина Кони или кому-либо из присутствовавших дам.
Подобное времяпрепровождение не устраивало нас. Мы решили отправиться на несколько дней в Австрию, где [276] проходил знаменитый музыкальный фестиваль. Лизелотта поехала с нами. Путешествие оказалось довольно приятным. В Австрии мы провели четыре или пять дней, слушали оперу Бетховена «Фиделио», которая, честно говоря, не очень понравилась нам. Запомнилось еще, как смешно было смотреть в театре на нарядно одетых женщин, обжиравшихся в антрактах сосисками и упивавшихся пивом.
Австрия произвела на нас хорошее впечатление. И австрийцы, с которыми мы общались, показались симпатичными.
Затем направились в Венецию, где я оставил Кони и Лизелотту, так как должен был присутствовать на военных маневрах в районе Болоньи. Когда учения закончились, я вернулся в Венецию. Втроем мы сели на пароход, решив полюбоваться берегами Далмации. Эта страна вызвала у нас восхищение. Мы провели несколько приятнейших дней в Рагузе, где на якоре стояли два русских парохода. Чудесные красоты Далмации напомнили нам Испанию.
* * *
Однажды в нашем доме в Риме появился известный испанский писатель дон Рамон дель Валье-Инклан. Мы знали о его назначении на пост директора испанской Академии изящных искусств в Риме, но время его приезда нам не сообщили.
Поскольку ни Кони, ни я не были знакомы с доном Рамоном, его неожиданный визит, естественно, удивил нас. Оказалось, он привез письмо от Прието, в котором дон Инда просил позаботиться о писателе, пока тот не освоится в Риме.
Видимо, мы произвели на дона Рамона неплохое впечатление, ибо он провел у нас целый вечер. Нам он тоже понравился.
Несомненно, дон Рамон, про которого столько говорили и писали, обладал довольно оригинальным характером. Я не претендую на исчерпывающую характеристику Валье-Инклана, но постараюсь вспомнить некоторые события, связанные с его полуторагодичным пребыванием в Риме, и поделиться своими впечатлениями о нем.
Мне кажется, впервые за свои 64 года дон Рамон смог вести в Риме образ жизни, о котором всегда мечтал.
В замечательном здании академии дон Рамон чувствовал себя как сеньор в собственном дворце. Его фигура прекрасно гармонировала с окружающим великолепием. Он был полной противоположностью нашего посла. Добрый Аломар чувствовал [277] себя настолько не на месте в необъятных залах палаццо Барберини, что казалось, будто он боится, как бы его не приняли за постороннего и не выгнали оттуда.
Дон Рамон одевался по всем правилам высшего света. Обычно он носил черный пиджак и брюки в полоску, а на приемы надевал фрак, прекрасно сидевший на нем.
Из всех испанцев, проживавших в Риме, он выглядел самым элегантным. Борода, пустой рукав, очки наподобие тех, что носил великий сатирик Кеведо, и вообще вся его фигура привлекали внимание.
Из вторых рук он купил автомобиль, очень подходивший для его должности. У него был шофер-итальянец, одновременно выполнявший обязанности лакея. За столом он обслуживал его в перчатках и коротком белом пиджаке.
В первые дни в обществе дона Рамона я чувствовал себя стесненно, не зная, о чем говорить с ним. То, что приходило в голову, казалось банальным для беседы со столь важной персоной. Однако эта натянутость длилась недолго, дон Рамон держался непринужденно и, видимо, был доволен нашим обществом. Он сумел внушить доверие к себе, и между нами установилось полное взаимопонимание.
Говоря о наших отношениях с доном Рамоном, я не хочу сказать, что после приезда в Рим у него изменился характер. Валье-Инклан по-прежнему поражал своей оригинальностью и манерой поведения.
Жена писателя, оставшаяся в Мадриде, почему-то посылала ему письма в адрес нашего посольства. На конвертах она писала: «Господину дону Рамону дель Валье-Инклану, маркизу де Брадомин, автору «Божественных слов» и других, «не столь божественных». Посольство Испании. Рим». Столь необычный стиль всегда обсуждался нашими дипломатами, но делалось это сдержанно, ибо дона Рамона боялись.
Его первая дерзкая выходка в моем присутствии произошла у нас в доме. Сестра первого секретаря посольства Хуанито Ранеро, весьма манерная дама, желая показать свою интеллигентность и обратить на себя внимание, постаралась сесть рядом с доном Рамоном. Стремясь завязать беседу, она (уподобляясь тому господину, который страшно хотел рассказать в кампании об одном случае на охоте, но, не находя для этого удобного повода, громко воскликнул: «Пум» - и тут же добавил: «Кстати, говоря о выстрелах. Как-то на охоте»… и т. д.) произнесла «пум» и довольно жеманно [278] сообщила, что кончает читать книгу Ортега{119}, которая заинтересовала ее, но она хотела бы узнать мнение дона Рамона. Поглаживая бороду, Валье-Инклан уставился на свою соседку и вдруг спросил:
- Как, вы сказали, имя этого автора?
- Хосе Ортега, - повторила дама.
Тогда дон Рамон, устремив взгляд в потолок, как бы вспоминая что-то, ответил:
- Я не помню, чтобы когда-нибудь слышал об этом господине!
* * *
Отношение испанской церкви к республике мы чувствовали и в Италии. Организуемые ею паломничества в Рим превратились в настоящие антиреспубликанские демонстрации. В дни паломничеств на улицах Рима можно было видеть испанских женщин в традиционных, бросающихся в глаза мантильях. Они демонстративно несли монархические флаги и значки. Подобные выступления выглядели глупо и безвкусно, но некоторым людям трудно помешать быть смешными. Шествия в мантильях с высокими гребнями, что было бы кстати на севильской ярмарке, казались дурацким маскарадом на Виа-Венето и других римских улицах.
Однако на митинги против республики, беспрерывно организуемые паломниками по совету руководивших ими священников, при содействии местного духовенства и с одобрения фашистских властей, нельзя было не обращать внимания.
Но посол, хотя это входило в его обязанности, из боязни или робости не заявлял протест фашистским властям, допускавшим подобные акты, направленные против дружественной страны.
Чувствуя полную безнаказанность, паломники все больше наглели. Однажды в Рим прибыла группа паломников во главе с двумя священниками, намеревавшаяся посетить известный храм Браманте. Это замечательное здание находится на территории испанской Академии изящных искусств, и в нем всегда было много туристов. Вероятно, в тот день отмечался какой-то праздник, ибо на здании академии подняли республиканский флаг. Увидев его, один из священников потерял всякое самообладание [279] и стал выкрикивать оскорбления в адрес республики и ее правительства.